Годы на привязи (цикл рассказов)

Чернокнижник ждал птицу, я ждал каймак. Вот я вырасту на каймаке большим и сильным, и тогда покажу чернокнижнику с его птицей!

Я ждал терпеливо, хотя негодование во мне подымалось все выше и выше, по позвонкам вверх к макушке, такой упругой волной, что я сидел уже как надутый шар; еще чуть-чуть и мог взлететь.

Но я ждал со злым терпением, не выпуская наружу наполнявшие меня крик, обиду, ругательства, слезы и сопли. В горле накопилась у меня страшная сила.

А тетя Кырмыз, закончив кормить ишака, прошла мимо меня к курам, которые жутко кудахтали за моей спиной. К тому же она, как назло, улыбнулась мне и спросила мимоходом:

— Чего не ешь?

Не понимает, что ли, почему я не ем?!

Я вскочил с места, схватил этот кусок сахара и швырнул его в кур. Тетя Кырмыз прижалась спиной к хижине, поднеся испуганно руки к лицу.

— Душа моя, что с тобой? — притворялась, что не понимает.

Я сел и снова стал ждать. Я хотел, чтобы она сама поняла, догадалась и принесла наконец-то каймак. Но она ничего не понимала. Вошла зачем-то в хижину. Я ждал — она не выходила. Чай остывал, в животе свербило.

Я сжимал от злости пальцы ног. Тетя не выходила. Тогда я на цыпочках приблизился к хижине — она сидела на кошме перед маленьким обломком зеркала и, распустив черные, атласные волосы, расчесывалась.

Вместо того, чтобы подать мне каймак! О, какая злость меня охватила! Я ворвался в хижину как ветер-джинн, смерч. Я едва не лопнул, как шар, от злости! Она испуганно вытаращила глаза, отползла в сторону.

— Где каймак?! — заорал я.

— Какой каймак? — Тетя округлила глаза, всем своим видом показывая готовность устранить оплошность, если даже таковая не совершена.

Почему не приносишь, почему, почему не даешь мне каймак?

— Какой каймак, бог с тобой!

Такое непробиваемое притворство! За это нужно ее наказать!

— Ах, ты не понимаешь, какой каймак! Я сейчас тебе покажу!

Я схватил ружье, вынул из патронташа патрон и зарядил. Я много раз видел, как дядя заряжал ружье. У меня неумело вышло, но я справился. Тетя следила за моими действиями, ничего не понимая, испуганно. Ружье было тяжелое, но, уперев приклад о колени, я двумя руками отвел курок. Зачем делают такой тугой курок!

Тетя Кырмыз совсем отползла к стене и подняла в ужасе ладони:

— Что ты делаешь, душа моя? Поставь, пожалуйста, ружье. Нельзя шутить с ружьем. Ружье может выстрелить. Пожалуйста… Раз в год ружье само стреляет…

— Где каймак? — спросил я.

— Сладкий мой, мой самый-самый хороший братик, мой любимец, вай, стану твоей жертвой, поставь ружье на место! Прошу тебя, не шути так! Какой каймак, откуда? О алла, какой каймак, ничего не понимаю… — умоляла она, устремив глаза в небо.

— Ах, не понимаешь!

Направив дуло прямо в сердце ее, я нажал на спуск.

И в этот момент, поверите ли, словно какая-то сила отвела ствол невидимой рукой — я это настолько ощутил, что даже увидел эту руку, протянувшуюся с потолка хижины, где чернело отверстие дымохода. Возможно, никакой руки и не было. Образ руки возник потом в моем воображении. Я сам его создал. Скорее всего, мои руки плохо справились с ружьем во время отдачи. А может, я все-таки не хотел ее убивать, а только попугать, что сказалось невольно на моих движениях.

Картечь в нескольких сантиметрах прошла мимо тети и пробила дыру в камышовой стене. Дыра была черная и дымилась. Потом долго еще зияла она в стене нашей хижины. Я любил просовывать в нее кулак, чтобы проверить, насколько кулак у меня вырос. И очень скоро я забыл, откуда эта дыра появилась у нас в стене.

…Раздался выстрел, оглушивший меня. Прикладом ударило в грудь. Я, побледнев, выронил двустволку, но еще не упал, и еще видел, как летают пыжи под куполом хижины, кружатся как снежинки, и как тетя Кырмыз, которая сейчас могла быть убита, подскочила в страхе за меня, подползла ко мне, причитая:

— Вай, джаным, вай, что с тобой? Вай, не умирай! Я упал на ее руки и потерял сознание. Я полетел в черную пропасть, где остро, неприятно пахло серой, порохом. Почему порох делают с запахом, от которого подташнивает, почему затвор ставят на тугой пружине, почему прикладом бьет так больно, почему выстрел оглушает таким грохотом? Неужели не могут делать ружья получше? А когда вернулся из бездны, куда я падал и падал, и как будто вылетел с другой стороны, оказавшись все-таки на том же месте, то услышал голоса женщин, словно их была целая толпа, при этом отчетливее всех говорила только одна:

— Дайте ему сажу, чтобы сердечко вернулось на место, он испугался!

Потом увидел, что тетя Кырмыз держит одной рукой мою голову, другой черную воду, сажу с казана, разведенную в воде, и упрашивает выпить. А женщин не так уж много: жена Сумасшедшего Ишанкула и Сумасшедшая Мамур — ближайшие соседки, прибежавшие на звук выстрела.

Была слабость, не было сил сопротивляться. «Боже, как побледнел!» — говорила Сумасшедшая Мамур-Я отпил глоток, меня уложили на одеяло и укрыли ватным халатом. Тетя Кырмыз массировала мне сердце и говорила, говорила хорошие слова. Жена Сумасшедшего Ишанкула отвлекала ее советами:

— Кырмыз-джан, надо бы его поднять ногами кверху и потрясти три раза, сердечко и вернется на место…

Совету ее вняли и, опрокинув вниз, меня потрясли несколько раз, пока кровь не прилила к голове. Потом снова уложили в постель, укрыв ноги стеганым халатом бабушки. И тетя Кырмыз снова массировала мне сердце и говорила, говорила хорошие слова. Мне хотелось спросить, где же тетя Гунча, где бабушка, но не было сил шевелить губами.

Я закрыл глаза и забыл об этом происшествии на целых тридцать лет, будто вмешалась та же сила, которая отвела ствол в момент выстрела.

На тридцать лет убаюкали меня слова этой доброй самоотверженной девушки и затолкали происшедшее в глубину памяти. Когда на следующий день я проснулся, все проявляли ко мне внимание, но никто не напоминал о случившемся. Только черная дыра в камышовой стене нашей хижины удивляла: откуда она и зачем здесь? И куда ведет? А вела она вот куда.

Мне казалось, что я куда-то держу путь. Притом целенаправленно. Паруса моей мечты были раскрыты прекрасным дуновениям неизведанного. И лодку мою несло. Иногда какой-нибудь дурной соблазн, упрямство, сомнение, дух противоречия пытались меня сбить с курса. Но я ощущал, порою смутно, порою ясно, знаки предупреждения, и если я пренебрегал ими или делал вид, что не замечаю, тогда получал по голове, и затем снова мощный толчок в спину кидал меня туда, откуда шел зов судьбы.

Куда же меня вело?

К той обожженной дыре от картечи в камышовой стене.

Она появилась однажды странным образом — вокруг головы одного человека, убийцы. Десять лет просидел он в заключении. Однажды он рассказал нам, как убил человека, там, в лагере. Он и еще двое его товарищей совершили самосуд над одним подонком, тоже зэком. Выяснив, что этот человек стал причиной гибели их товарища, очень хорошего парня, незаслуженно отбывавшего срок, они решили отомстить за друга. Утопили его в отхожей яме. Когда его бросили туда, связав руки и ноги, повесив на шею пудовый камень, полетели брызги и запачкали их. Я обратил внимание на эту деталь про брызги.

Вы бы слышали, как он рассказывал! Со смехом, без капли раскаяния! Слушая его, я успокоил разум, погасил восприятие, чтобы не слова слышать, а заглянуть за них, принять рассказ не в том толковании, в каком он преподносил, а увидеть суть человека, стоящего передо мной. Я сосредоточил все нервные токи во взгляде и направил в одну точку на его переносице: ток пронзил его лоб молнией, он осекся на полуслове, на полухохоте, челюсть его отвисла, дальше я лица его не различал — оно расплылось. Я увидел черный ободок вокруг его головы, цвета сажи, черное свечение, которое росло и полыхало темным пламенем, тьмой змеиных язычков вокруг розового лица.

Я отвел взгляд. Во мне нарастал страх, и оказалось, недаром. Тогда я и увидел обугленную дыру в розовой камышовой стене хижины, в которой я жил до семи лет, и вдруг мне почудилось, что я стремительно влетаю в нее и оказываюсь где-то… где-то по другую сторону.