Время в тумане

Те взглянули на Горина без любопытства, но глаза их весело сверкнули, и Горин понял, что Холстов им не просто начальник, что у них, как сейчас принято говорить, отношения неформальные, что Холстов для них душа, лидер и что отношения эти давние и налаженные, и они не удивляются, когда Холстов говорит «техникумы», они знают, такая манера у их начальника — все уменьшать или увеличивать, и весело им именно от этого, а вовсе не от того, что появился неизвестный им Горин.

— Пойдем к Катеньке, — сказал между тем Холстов, показывая на столовскую кассиршу. — Выбор блюд минимален, но все натуральное и дешевизна фантастическая.

— Но почему ты водителем? — спросил Холстов после того, как он привел отобедавшего Горина к себе, в маленькую, совсем крошечную комнату небольшой из силикатного кирпича совхозной гостиницы, и они поговорили минут десять о том, кем и как проработал эти годы каждый. — Мой механик — из прикомандированных, как и ты, — заболел. Иди ко мне механиком. С собой не поселю — сам видишь, теснота. Но рядом такая же комната. Один жить будешь — невесту заведешь. — Холстов по-доброму и хорошо рассмеялся.

— Я водителем уже три месяца, — сказал Горин. — Деньги нужны. Скажи, что́ я могу здесь заработать?

— Деньги ему нужны, — опять рассмеялся Холстов. — Ты же их никогда не любил. Я помню, в техникуме… Может, ты другой, может, выпьем за встречу? Не предлагал — помню, не пил вовсе, а у меня есть, — говорил Холстов, доставая из маленького, часто дрожавшего холодильника коньяк и плитку шоколада. — Все есть, я приехал, так не было ничего. А теперь все — и телевизор, и телефон. Насел на директора совхоза — все и выбил. Можешь отсюда и жене звонить… Ну, выпьем, — уже утверждающе сказал он, протягивая рюмочку и ломая шоколад.

— Выпьем, — сказал и Горин и принял рюмку. — А звонить некому — ушла Ирина.

— Как ушла? — ставя рюмку и сделавшись серьезным, спросил Холстов. — Такая любовь была… Я Ирину не забыл. Тебя забыл, а ее помню. Ведь хороша, слов нет как хороша! И любила тебя…

— Не ставь, выпьем. — Горин нашел рюмку Холстова, чокнулся, сказал: «За встречу», выпил, и им вдруг овладело то полухмельное состояние, которое приходит от проделанного нелегкого пути, от неизвестности, от встречи с забытым и приятным человеком, от ощущения, что у тебя вот в этой глуши есть знакомый, даже приятель, что тебе рады и что у тебя здесь будет место, койка и даже чистые простыни и наволочка.

— Если еще и закуришь, я вот здесь упаду и умру, — сказал, опять заулыбавшись, Холстов, показывая на пол, застеленный куском брезента с лямками — тентом, прикрывающим зерно при перевозке.

— Иногда курю, — Горин помолчав и, решившись, сказал: — Словом, ушла Ирина и Сережку увела. У меня пацан: девять лет. — Горин вздохнул. — Не знаю, как жить без него буду. Сейчас у тестя. Все говорят «у тещи», а я — «у тестя». Теща так — курица, а тесть — жлоб, ох, и жлоб, говорить не хочется. — Горин сильно сжал рюмку, глаза остановились и стали злыми и обиженными.

— Так, значит, ушла Ирина? — Холстов не любил сильных объяснений, не выносил чужого горя и в любом другом случае вовсе переключил бы разговор на что-то иное, веселое, но неожиданная встреча, давние приятельские чувства к Горину не разрешили ему сделать это; он задавал глупые вопросы, понимал, как они глупы, и досада на Горина за то, что такая веселая встреча превращается во что-то нудное, горестное, появилась у него.

Горин почувствовал это. Он хотел что-то сказать, но смолк, отрешившись и уставившись в одну точку.

— Послушай, — Холстов справился с собой. — Я в таких случаях дурак, ну прямо круглый. У меня ведь все обыкновенно. Женат, две девочки, жена говорит, что любит, я ей тоже это иногда говорю… Живем… Теща и тесть — на Севере, мои (он имел в виду своих родителей) — в деревне. Словом, живем. — Холстов помолчал и, внутренне насилуя себя и почти надрываясь — он никогда, прожив три десятка, не говорил таких слов, хотя обыкновенными были эти слова, — сказал: — Ты расскажи, Анатолий, что случилось. Такая девчонка… А как за тобой бегала… Я помню… Чуть не на все тренировки приходила (в техникуме Холстов и Горин занимались в секции бокса). А я, балбес, как старался… Весь последний курс ее домой провожали. Рыцари… Холстов болтает, Горин молчит. Потом — бац! Горин — женится, Холстов — в нокауте… Еле отошел… Секцию бросил, с тобой разошелся… Как из техникума еще не вылетел…

Он помолчал, потом оживился, напружинился и, превратившись в прежнего сильного, ловкого, веселого Холстова, бросил:

— Вот они — женщины, мы из-за них… а они… Но выпьем именно за них…

Он выпил, усмехнулся Горину, который едва пригубил, и уже напористо произнес:

— Так что случилось, Анатолий?

— Все так обыкновенно и по́шло — рассказывать не хочется, — поморщившись, сказал Горин. — Какую нам романтическую дурь в голову вбивают… Ну ничего реального… Любовь… Все так удивительно и прекрасно! Нужен герой… Вот я им и был. Как же! Чемпион города, области… А на первенстве России, как зацепил меня Симонов по подбородку, так и кончился герой… Но я не против! — взмахнул Горин руками с таким видом, будто Холстов возражал ему, а не внимательно слушал. — Я совсем не против. Каждому свое. Спорт только по телевизору смотреть приятно, а участвовать в нем… — Горин вздохнул. — А бокс тем более…

— Да… — улыбнулся Холстов. — Меня хватило только на второй разряд…

— Вот я и говорю… — от внутреннего волнения, распиравшего его, Горин хотел встать, но поняв, что пройтись в этой маленькой комнатешке он все равно не сможет, лишь слабо махнул рукой. — Я и говорю: отчего так плохо? Последние года три была не жизнь — каторга. Ни в чем понять друг друга не хотим и не пытаемся… А ведь два человека… Любили когда-то… И становятся чужими. Нас воспитывают, что жизнь — это сказка. Будь честен, храбр, совершай подвиги, и Елена Прекрасная — твоя. И Ирина в самом деле — моя. Сказки на этом кончаются. Дальше — жизнь. А сказка, на то она и сказка — дальше ничего сказать не может. Учителя, к слову сказать, тоже. Татьяна Ларина… Наташа Ростова… Там письмо… Тут бал… За строчкой «И буду век ему верна» — ничего трагического. Наоборот. Вот честна! Вот благородна! А о том, каково ей в семье, со старым изувеченным мужем, ни один учитель ничего не скажет. Ничего! — Горин опять посмотрел на Холстова. — Меня как по голове бить перестали — я читать стал. Все опять… А, вернее, сызнова. И Пушкина, и Толстого, и еще… И вот самое ценное — какой Наташа в семейной жизни стала. Может, меня припекло, потому так и считаю… Но как верно, как изменилась, как поняла, как ушла в семью… Подурнела, стала даже неряшлива. Это было бы плохо, если б не было естественно… Это и оправдывает. И все ради семьи, мужа… Может, и дурной захотелось стать, оттого, что Пьер толст и некрасив. Некрасив! Толст! Совсем не герой, но муж! Муж с большой буквы! А я? Героем я был… Но мужем? Родным мужем?.. Просто родным человеком? — Горин встряхнул головой. — Никогда! Всем, чем угодно, но не родным… Во всем — противоречия… Ничего понять не хочет… Решил заняться охотой. У нас отличные охотники. Хорошая база на озере. И дело не в двух-трех утках, которых я когда-нибудь подбил бы. Нет. Потянуло к природе, к озеру, к людям, к охотникам. На базу круглый год ездили. Зимой внутри все подстраивали. Весной смотрели, как утки и гуси прилетают. Летом просто за ягодами приезжали. К осенней охоте, говорю, ружье, мол, купить надо. Куда там! И дорого, и незачем, и еще чего только не наговорила. Ладно… Плюнул я на ружье и на охоту. Обидно, но плюнул. Недели не прошло — фотоаппарат купила. Себе. Это, говорит, надо. Для семьи. Всем фотографии делать буду. А твое ружье только для тебя… Когда на охоту плюнул — обидно было, но тут обидней некуда… — Горин вздохнул. — Это мелочь. Но таких мелочей куча, а жизнь из таких вот мелочей построена. А потом ссоры, упреки… Вот так и жили… А потом вот… ушла…

Горин замолчал. Холстов, зная, что успокоить он Горина не сможет, молчал тоже, и ему вдруг стало скучно и стыдно из-за этого. Почти молча выпили еще по рюмке, и Горин, тоже чувствуя скуку и усталость, и оттого, что с ним случилось, и еще больше от своего рассказа, уже другим, без эмоций, голосом быстро договорил: