Дети Бронштейна

— Почему ты нам не отвечаешь?

Как ангел спасения в комнату впорхнула Марта. Пролетела за моей спиной, легонько тронув мое плечо, чмокнула маму, чмокнула папу и приземлилась на стул. Тысячи капелек скрываются в ее волосах — темных, гладких и невероятно длинных. Понимаю, что я — когда речь о ее внешности — все еще похож на влюбленного. Извинилась за опоздание, стала рассказывать, кто ее задержал.

А я перебил:

— Мы как раз говорили о тебе.

Нехорошо, конечно, я выпалил это скорее от злости, чем ради объяснений.

— Да нет, ничего особо важного, — прошептала ее мать.

— Я сказал, что нас больше не тянет друг к другу, — заметил я будто вскользь.

Отец ее волнами испускал недовольство, но меня-то не запугаешь. В одной русской книжке я прочитал: когда люди сами не знают, чего хотят, они склонны к враждебности.

— Ну, это им заметно, наверное, и без твоих пояснений, — ответила Марта.

— Нет, не заметно.

— Но как же такое могло произойти? — попыталась вмешаться мать, раз уж ей представилась такая возможность.

В ответ на этот вопрос мы с Мартой обменялись долгим взглядом, хотите верьте, хотите нет, — улыбаясь друг другу. Тут же я услышал, как Хуго Лепшиц спешит высказаться:

— Ты только глянь на них обоих.

Откуда вдруг эта тень взаимной склонности, эта гуща на дне посудины, которую я считал пустой? Улыбка показала мне, что никогда нам не стать врагами, и Марта так подумала, точь-в-точь так, судя по выражению ее глаз.

— Ты только глянь на нее, — повторил Лепшиц.

***

В моей комнате тесно, как в автобусе номер девять. Все предметы на своих местах, а тем не менее мешают, я перевез сюда много лишнего. Со столькими вещами пришлось расстаться, что я уже не в состоянии был сообразить, что мне и вправду нужно. Шкафчик для пластинок, комод, кресло, сундук, письменный стол, лесенка для книжных полок, качалка — ничего я не добился, кроме тесноты. На лесенку мне уже несколько месяцев смешно смотреть, но тогда она казалась просто темно-коричневой штуковиной, по дешевке купленной отцом в антикварной лавке, причем мы зашли туда вместе. Подобные объяснения найдутся и для всего прочего. И только письменный стол может мне однажды пригодиться.

Я прилег на кровать, как я делаю по десять раз на дню. Включил проигрыватель, чтобы их не слышать. Порой мне кажется, что тогдашняя моя беспомощность объясняется не только горем. Вся эта ситуация оказалась мне не по силам, и тот факт, что смерть отца отшибла у меня половину разума, ничего не меняет: обеих половин мне все равно бы не хватило. Но разве удивительно, что тот, у кого отец умер пару дней назад, а мать умерла невесть когда, у кого сестра сидит в сумасшедшем доме и кто только-только окончил школу, не все и не всегда делает правильно? Ошибок могло быть поменьше, это верно, а одна была уж точно лишняя: дачу продавать не следовало. От квартиры я отказался — ладно, это они меня уговорили. Но продать дачу было непростительно.

Целыми днями я слушал: «Зачем тебе такое бремя, эта лачуга за городом? Место глухое, как там жить в восемнадцать-то лет? Продай домик, детка, и у тебя будут деньги — во-первых, одной головной болью меньше — во-вторых». И звучало это очень разумно.

Будь он сегодня мой, этот домик, мир для нас с Мартой выглядел бы по-иному. Не стану утверждать, что мы по-прежнему жили бы душа в душу, но конец всем нашим стараниям еще бы не пришел, я уверен. Нет для нас на земле места более важного. В домике посреди леса мы впервые коснулись друг друга, я имею в виду — тронули друг друга, и только там исчезли наши робость и стыдливость. Собираясь поехать за город, в тот домик, мы оба знали: едем, чтобы заключить друг друга в объятия. И вообразить невозможно, с каким энтузиазмом я туда направлялся.

А теперь туда ездит на выходные какой-то писатель. Через несколько недель после моего переселения Марта бросила изучать германистику и поступила в актерское училище, это была следующая катастрофа. Со стремительной скоростью она теряла все присущие ей достоинства, одно за другим. Стала говорить чужими словами, смотреть вокруг чужими глазами, читать другие книги и пользоваться заграничными тенями для век. Потом вдруг вместо юбки стала носить исключительно брюки. Будь домик на месте, что-то можно было бы исправить.

Во всем, что случилось с моим отцом, а после его смерти со мной, я разбираюсь очень смутно. Наверное, прежде, чем изгнать события из памяти, сначала нужно составить о них четкое представление. И уж точно это касается воспоминаний, которые хочется сохранить. А я просто покорился: воспоминания наплывали и пропадали, как придется, а я сидел себе и сидел.

Марта вошла ко мне в комнату и спросила, не хочу ли я выпить с ними бокал вина. Я ответил:

— Человек — это ведь не русло реки.

— Что?

— Человек — не русло реки, — повторил я.

— Когда это ты догадался?

— Вот сейчас.

Она кивнула и вышла из комнаты, как будто получила все необходимые сведения.

***

За город, на дачу, я поехал без ведома отца. Я просил ключ, но он не дал и сказал, что в эти дни мне полагается зубрить, не отрывая задницу от стула. При этом выпускные, считай, уже были позади, только за два экзамена еще не выставили оценки. Я был уверен, что он терпеть не может Марту, хотя это просто невероятно.

Когда мне впервые было отказано в ключе, я взял его тайком, сходил к слесарю и сделал себе дубликат. С тех пор я сам решал, когда мне ехать в загородный домик, а когда нет, хотя каждый раз спрашивался.

Мы с Мартой стали настоящими мастерами заметания следов, и у отца никогда не зародилось и малейшего подозрения. Притом мы ни о чем не беспокоились, пока находились внутри домика, а вот перед тем, как его покинуть, расставляли все вещи по местам, собирали упавшие волоски, снова настраивали радио на старую программу. Старания были излишними, ведь отец редко туда наезжал и был к тому же доверчив, но Марта стояла на своем. Время от времени он разрешал своим знакомым пожить несколько дней в домике. Однажды мы лежали в постели, а кто-то попытался открыть дверь. В жизни не наблюдал такого чувства облегчения, как у Марты в ту минуту, когда выяснилось, что это грабитель. Я вылез из окна и подкрался к нему сзади с толстой палкой в руке. Он в ужасе бежал, перепугавшись втрое больше моего.

В электричке кто-то за мной слушал новости: состояние Вальтера Ульбрихта по-прежнему тяжелое и проклятые французы снова испытывают водородную бомбу над Тихим океаном. А кто-то тихо сказал, что русские тоже хороши. Было воскресенье.

В порядке исключения мы ехали не вместе. Марта обещала подружке, живущей в пригороде, завезти книжку, поэтому мы и решили встретиться прямо возле домика. Я отправился загодя, то ли от нетерпения, то ли в надежде, что она окажется там раньше времени. Любовь обычно пробуждала в нас голод, так что с собой я прихватил пакет с бутербродами. На электричке доехать до Эркнера, потом на автобусе до Ной-Циттау, а потом двадцать минут пешком через лес.

Отец купил этот домик, когда я только родился и мама еще была жива. В деньгах он, похоже, тогда просто купался. Сам-то домик стоил недорого, но вот ремонт явно обошелся в целое состояние: у крыши водосточные желоба из чистой меди, поскольку жесть все равно не достанешь, из четырех комнат три обшиты буком, и в каждой теплые полы. Марта, когда вошла сюда в первый раз, была так поражена, что напрочь забыла про меня.

Он никогда мне не рассказывал, как достиг такого богатства, давно уже растраченного, но из разных обмолвок, по неосторожности вырывавшихся у него в прошедшие годы, я составил себе некую картину. Вскоре после войны он, как видно, стал спекулянтом, но только не из этих парней с поднятыми воротниками пальто, которые торговали вещичками на черном рынке или в полутемных подъездах, — о, нет. Похоже, он устраивал дела между Восточной и Западной зонами. Скупал товары, которые западным торговцам не разрешалось поставлять на Восток, и переправлял через границу — например, сталь. Раз-другой он произнес: «Нет, дорогой, не всегда был такой порядок, как теперь». А однажды, когда я попросил отца прийти в школу, чтобы он на уроке истории рассказал про первые послевоенные годы как живой свидетель, он отвернулся к шкафу на кухне и вздохнул: «Ну вот, ты уж совсем рассудок потерял».