Постоянство разума

– Но откуда нам было знать, какая ложная, какая нет… – вспоминает она. – В тот вечер холод пощипывал щеки. Мы одну лишь зиму вместе прожили, ошибиться я не могу. Поженились в декабре, а ты родился в июле. Мне еще цыганка за несколько недель до родов нагадала: «Львенком родится!»… Но Морено беды она не напророчила. Его взяли через три месяца… – И всего-то длилась их любовь от зимы до зимы. – Зима сорок первого, разве тебе это понять!

– Славное было времечко, а?

– Ну уж нет! Все словно встало с ног на голову. Пайки по карточкам урезали, по радио только и толковали что о бомбежках – то Турин, то Неаполь. – И один за другим исчезали друзья, новобранцы, призывники. Сын синьоры Каппуджи думал, что его тоже отправят в пустыню, а первое письмо от него пришло из Сталино.

– Ты говорила про люстру.

– Да, так как же это случилось?

– Не знаю. Просто из рук выскользнула.

– Конечно… Если б ты не менял комнаты… Не спорю, это твое право. В маленькой тебе стало тесно…

– Это, мама, верно. Там в самом деле слишком тесно. Я только коридор пересек – вот и вся моя победа…

– И разорил гостиную. Хоть бы люстра уцелела! Висела бы здесь, посреди комнаты, красивая, темно-голубая светящаяся груша, вдоль нее – три нити крупных, с грецкий орех, подвесок. По вечерам свет падал так мягко, после ужина мы усаживались на диване, он рассказывал мне про завод, делился мыслями… А вот ты уже взрослый, однако от тебя и словечка не услышишь. Приходится ждать, чтоб повстречался Миллоски, рассказал о твоих планах, похвалился твоими успехами. Ну, а прочее? Ты что, думаешь, не пойму?

Мы глядим друг другу в глаза. Сейчас она похожа на старуху, которая свернула с пешеходной дорожки навстречу ревущему потоку машин и словно стремится попасть под колеса.

– Да нет. И в этом вся сложность, – говорю ей.

– Отстаю от времени?

– Ах, мама, при чем тут твои взгляды? Они меня не касаются, и устраивать агитпроп на дому я не собираюсь. Сколько раз мы об этом толковали…

– С меня бы и раза хватило.

– Ты все носишься со своими фантазиями, по ночам мне спать не даешь с этой дурацкой люстрой…

– Это мое самое светлое воспоминание…

– Все для тебя самое светлое, и ты сама сплошное воспоминание!

– Много ты понимаешь!

– Благодари бога, что еще твои стекляшки с грецкий орех уцелели! Были бы хоть хрустальные…

– Да… Когда я укладывала их в комод, ты вдруг решил поинтересоваться, что я с ними стану делать – на шею нацеплю вместо бус или в четки превращу…

Порой с ней бывает так тяжело! Она словно играет выдуманную себе в утешение роль вдовы, живущей одним сожалением о прошлом. Иной раз я, честное слово, готов наброситься на нее с кулаками, чаще же хочется защитить ее от призраков. Уж не больна ли она? Я беру ее за руки, вынимаю у нее изо рта сигарету.

– Я говорю так только затем, – продолжаю я, – чтоб выбить у тебя эту дурь из головы. Именно дурь, и не дрожи ты, пожалуйста, а лучше покури. Хочу, чтоб ты правде в глаза взглянула: у тебя это здорово получается, было бы только желание! Ты по семь часов просиживаешь в кассе кино, а к вечеру счет всегда сходится, тебе еще ни разу даже фальшивой монеты не подсунули; разве ты сама не бываешь довольна?!

– Но зато как устаешь, хоть на первый взгляд, может, и не заметно.

– Это твоя работа, тебе ведь нравится сидеть как в витрине, ты только для виду жалеешь, что не стала учительницей!

– Кроме всего, я бы и зарабатывала меньше, – улыбается она. – Да и голос надорвешь.

– Вот именно. Везешь тебя на мотоцикле – ты веселей, ты легче любой девчонки. Зачем же растравлять свои раны? Как бы там ни было, самое тяжелое позади…

– Это тебе так кажется, – прерывает она меня. – Живу, а сама как осколок от люстры. Вокруг мрак один, а прежде был свет, помогавший мне держаться…

Я обнимаю ее, целую в лоб. Год назад наш разговор оборвался бы на букете жасмина и бирюзовом халатике. Вдруг меняется ее голос, измученный, как и нервы: не слова – сплошная боль.

– Африка… Раскаленная пустыня… Ад кромешный…

И огонь… пламя! Хуже, чем в России, хуже снегов… В Африке не было отступления! Никто толком ничего не мог рассказать! Завяз в песках… («А что если я увязну? Возвращаться после перемирия? Или там и оставаться 5» – шутил я перед сном, желая ее напугать.)

Вот тюрьма, в которой она жила. Ей нравилось жить замурованной. Пока я не восстал против этого.

Теперь она меня спрашивает:

– Ну как, делаю я успехи? Если мне порой бывает страшно, ты меня должен выслушать. Разве я не шла к тебе, не брала к себе в постель, когда тебе в детстве что-то мерещилось? Если я делаю успехи, если я спокойна, то могу лишь сказать тебе, как мать: забудь и ты про эту девочку, отвлекись чем-нибудь, прошу тебя…

– Нет, – рычу я. – Тут уж лей слезы, сколько хочешь, тут уж я как кремень, поверь.

Вот какие мы ведем с ней разговоры. Она почти всегда возвращается раньше меня, сидит одна в своей комнате («…сколько вздохов слышали эти стены за восемнадцать лет…»), нарочно передвигает стулья, показывая, что не спит, ждет, чтоб ее позвали.

– Ты дома?

Она открывает дверь, она в халате, голова в бигудях, в руках иллюстрированный журнал, на раскрытой странице похождения Армстронга Джонса, принцессы Маргарет или весенние моды. Лицо намазано так, что глядеть тошно, полные тревоги глаза словно плывут над слоем крема и кажутся еще светлей. Я с нежностью гляжу на нее, а говорю с нарочитой грубостью:

– Что? Все сначала?

– Не могу уснуть.

– Прими снотворное. Почему до сих пор не приняла?

– Приняла. Только еще сильней разволновалась.

– Еще скажешь, что тревожилась обо мне.

– Только хотела знать, где ты был.

– Попробуй отгадать.

– Бруно!

Она крепко прижимает журнал к груди, как зубрила-школьница – учебник. Глаза прикрыты, она вздыхает, глотает слюну, тут уж у меня ком подкатывает к горлу.

– Ну, мама, скажи, ты это всерьез?

Я раздеваюсь, она, как всегда, садится на край постели, скрестив руки, потом поправляет халат на коленях, закуривает сигарету, шепчет:

– Разве среди дня выберешь минуту, чтоб с тобой поговорить?…

Вскоре я слышу только, как жужжат слова:

– Вечера мы чаще всего проводили дома: раскрывали окно, с горы Морелло тянуло прохладой, стулья, бывало, пододвигали к самому подоконнику, свет из-за комаров гасили – в то время они целыми тучами налетали с реки, – а люстра все равно поблескивала в лунном свете. Я ведь не из тех женщин с устаревшими взглядами… Если спрашиваю, где ты был, значит…

Гул в ушах превращается в вой сирены, который когда-то так страшил их всех. Но у меня это не от страха: это ярость, это отчаяние. Я вскакиваю с постели.

– Я на ногах с семи утра. Чего тебе еще надо? Сейчас все расскажу. Отработал смену, пришел сюда, суп разогрел, нет, холодный съел, потом отправился в Народный дом, потом катал девчонку на мотоцикле. Нет, не Розарию, нет, не кого-нибудь из этих гречанок. Я был с ней! Был с Лори, с Лори, с Лори! С тенью ее, если хочешь! Мы отправились… Да никуда мы не отправились, мы с ней были везде, потому что любим друг друга, так друг друга любим, как тебе с твоим Морено двадцать, нет, сто тысяч лет назад и не снилось, когда вы здесь устраивали свое представление под люстрой… Конечно, он мне был отцом, не хочу говорить о нем плохо. Отвяжись!

Я глядел на ее лицо, освещенное сигаретой, оно было как мерцающий пористый камень.

Тишине нет конца. Потом вздох… – «Год назад ты не посмел бы так говорить…»

Свет погас, теперь стук будильника громче ее слов. Вышло так, «то я и в самом деле уснул. Теперь уже утро, пора вставать, а она словно и с места не сдвинулась – одной рукой придерживает будильник, чтоб не трезвонил, другой слегка трясет меня за плечо, пока я не промычу что-нибудь невнятное. И глядит на меня весело, и посвежела, и кожа гладкая, и на лице ни морщинки.

– Вставай! Я газ зажгла, если хочешь принять душ.