Рассказки конца века

Приближались к цели. Погода разъяснилась, солнце подкатилось из-за туч к середине дня. Солнце — это очень неплохо, размышлял перспективный научный кадр по имени Фердинанд. Солнце — это жизнь, луна — это смерть, мыслил он, не переставая радоваться. Был счастлив как скот, не подозревающий о наличии скотобойни.

Село именовалось Зачухино. Он сам выбирал его, ползая босиком по огромной карте на полу городской квартиры. Долго выбирал. Сначала замерз. Затем вспотел. Наконец выбрал, поверив в его название. В таком селе можно было принести пользу.

Домики стояли по обеим сторонам рыхлявой дороги. Подоконники украшали горшки с цветами. В каждом окне — цветок, как будто все местные сговорились. Не роза, правда, но зато в каждом. И заборы не падают. И гуси выглядят не хуже иного депутата. Все-таки есть культура, минорно вздохнул Фердинанд. И карликовые пальмы, поди, в прихожих. Возница подкатил к площадке перед кирпичным строением. Наверное, здесь сельская мэрия, решил он.

— Ну, раздолбать твою, а мое дело самовар, — выдохнул он.

— Это как? — спросил Фердинанд.

— Ерепень твою, ты, сиреневый, — гаркнул возчик. — Под репейного мажешь? То-то смотрю, с балаболкой туго.

— Я не виноват, я по случаю…

Он пытался всучить возничему деньги, но тот не брал, орал и орал, громко и непонятно. Фердинанд заскучал.

Наконец мужик взял деньги и потребовал еще столько же.

— Балаболка не цаца, тушкань не тушкань, все одно да гнило, — пояснил он.

— Да, наверное.

Вежливый Фердинанд полез за бумажником. Возничий взял деньги, поплевал на них и сунул в пыльный сапог, лежащий на переднем сидении.

— Эх, сиренево-зелено, мое дело самовар, — затянул он старую слащавую песню и двинул куда-то в степь.

Фердинанд решительно направился к мэрии.

Дом стоял двухэтажным. Внизу спали. Наверху сидел неумытый человек лет сорока и мутными глазами обводил мир.

— Ты кто? — спросил он с отвращением.

Мой знакомый представился.

— А на хрен? — поинтересовался неумытый.

— Можно где-то жить?

— Это к уряднику, — неопределенно махнул рукой человек.

— А по-другому?

— Щас я тебе соберу Совет Старост, щас, только жди, — зло ощерился неумытый.

— Извините, вы кто?

— Вице-комиссар, — назвался он. — Я тут один борюсь, остальные, бля, воруют.

— А если я вам денег дам?

— Ну дай, отчего не дать, — обрадовался вице-комиссар. — Деньги чистоту любят.

— А комнату найдете?

— В обход закона захотел, да? Захотел, твоя рожа? — заорал он. — Ну дам. Ладно, сердечный, сейчас дам, только не плачь.

Фердинанд, до того крепившейся, уронил слезу на ковер.

— Кому сказал, сука, не смей рыдать! Здесь тебе, сука, не божий храм и не психбольница…

Вице-комиссар взял его за руку и потащил в подсобные помещения. Они спустились на пару этажей ниже, хоть и был домина двухэтажный. Значит, подвал, догадливо решил Фердинанд. Вице-комиссар открыл тремя ключами массивную железную дверь. Прошли по коридору. Свернули направо. Прошли двадцать шагов. Свернули налево. Прошли еще какое-то расстояние. Пинком неумытый открыл еще одну дверь. Фердинанд понял, что здесь расстреливают.

— Я не буду! — закричал он.

— Что не будешь?

— Ничего, — сказал Фердинанд.

Он уже стал спокоен, он приготовился принять все, даже смерть, даже то, что похуже смерти, если такое есть (должно быть). Он готов был драться с вице-комиссаром. И победить. А если проиграть, то красиво.

— Будешь здесь жить, — лениво сказал вице-комиссар и зашагал прочь.

— Спасибо, — ответил Фердинанд.

На следующий день он начал готовить встречу с народом. Он уже понял, как обстояли дела: Совет Старост, комиссары и урядники отобрали у населения власть. Они держат массы в темноте и невежестве, а сами ночуют в гаремах и гоняют по окрестным полям на птицах-тройках. Поселковую библиотеку сменяли на кусок золота, распилили на семерых и не поделились; об этом прискорбном случае знали все, включая малых детей. Несправедливо, думал Фердинанд. Надо бороться? Но был он начитан и знающ, и слыхал где-то краем левого уха, чем кончаются революции. Мы пойдем другим путем, твердил он, марширую из угла в угол. Целых восемь шагов по диагонали. Не поскупился вице-комиссар на жилплощадь.

Другой путь был труден и потен, но через тернии вел в направлении звезд. За очередную взятку Совет Старост согнал ему людей на митинг.

Дело было на площади. За пять банок пива мужики сколотили ему маленькую трибуну из пустых ящиков. Трибуна шаталась, но хоть чем-то отличалась от пустого места.

— Друзья, — начал Фердинанд свою речь. — Я вижу, что каждый из вас нуждается в хорошем образовании.

Из первых рядов залаяли собаки. Он не понял, что это значит, и он продолжал:

— Внешние факторы таковы, что реальность настоятельно требует новой модели личности. Понимание онтологических статусов с учетом общей направленности эгалитарных тенденций прямо указывает нам необходимый вектор развития. Культурное пространство эволюционирует таким образом, что градуирует сознание в зависимости от рангов информации, перерабатываемой субъектом. Само информационное поле расширяется, но механизмы сознания блокированы в силу ряда причин. Уже сейчас можно ранжировать субъектов, причем принцип отбора будет прямо пропорционален коэффициенту системной встроенности.

— Да он о…л, — решил мужик в затруханной кепке.

— В натуре, — поддержал Рыжий Хрен.

Бабы начали креститься. Степаныч сплюнул! А это серьезно: если Степаныч сплюнул, бывать беде. И тут ничего не поделаешь, Степаныч — сила.

— Друзья, я не ожидал, — забеспокоился Фердинанд. — Я знал, что процессы могут оказаться запущены, но не в таком же виде.

— Да он жид эсэсовский! — крикнул кто-то, и все его поддержали.

Наверное, здесь много глупых людей, подумалось моему товарищу. Наверное, надо отделить овец от козлищ. Наверное, только так. Он успел сказать, что с завтрашнего дня школа открывает двери для всех желающих. И сбежал прочь, подальше от затруханных кепок. Те подумали и с песней разломали трибуну на досточки…

Кому надо, придет, решил он. Будем с ними пить чай, водить хороводы, говорить об умных вещах, заниматься теизмом и пантеизмом, спорить о Платоне и Канте, а потом найдется девушка, полюбит меня, заведем детей, проживем полвека. А мои ученики, думал он, расплодятся на всех кафедрах мира.

Что думал, то и написал. Положил в конверт и послал с пометкой: «первое письмо из провинции». Жди, мол, второго, пятого и десятого. Он обещал писать раз в неделю…

На последние деньги он снял у Совета Старост избушку под классное помещение. А вечером пришли ученики с ломиками и побили учителя, чтоб знал местных. «Девок наших не трожь, педрила! — орал Рыжий Хрен. — И землю не воруй, понял?» Молодежь тем временем била стекла… «На зоне и не таких опускали», — фисософски сказал Степаныч.

Забитый Фердинанд лежал на соломе. Мир менял значение на глазах. Этим следовало заняться, но Фердинанд не успел. Ночью избушку подожгли, и мой друг сгорел вместе с домашней утварью.

Мастер Макс

Его звали Максимилиан. Если сокращенно, то Макс. Некоторые называли его Максвеллом. А некоторые Максимом. Но это не главное. Главное в том, что рядом с нами жил человек, который все делал правильно. И не потому, что он был сыном Зевса или девы Марии. Просто вместе с первым своим младенческим криком он понял, что все в этой жизни нужно делать идеально — а иначе и жить вроде бы не стоит. Решил он еще тогда. И с тех пор только так и делал.

Даже соску он сосал энергичнее других малышей. Прохожие оглядывались на него и шептали: генералом будет… Генералом он не стал, потому что время выдалось почти мирное и генералы не пользовались в нем большим уважением.

Покажите человека, который в детстве любил бы кашу. Он тоже почитал ее за полусъедобную вещь. Но однажды родители хитро пошутили, сказав ему, что все крутые в его возрасте питались злополучной кашей, отчего, мол, и стали впоследствии такими крутыми. С того дня доверчивый мальчик съедал не меньше трех тарелок за раз.