Эшби

Мадам Шевелюр, я вас ненавижу, я служу вам, я ваша гувернантка, я воспитала ваших детей, я вас ненавижу.

В молодости я презирала всякое подчинение — как плохо я знала себя!

Я сдохну в этом саду.

Я исполняю свое призвание.

Я сдохну в этом саду. Эти чертовы магнолии!

Весь день мы, мадмуазель Фулальба, Аньес и я, искали его повсюду: в комнатах, под кроватями, в шкафах, выпуская из их тени запах нафталина, в кустах, в дровяном сарае, в прачечной, в курятнике, искали до самого вечера.

Когда уже стемнело, я позвонила в жандармерию.

И вот бравые жандармы гордо застыли в дверном проеме.

Я уехал с товарищами на океан, мы уже давно экономили по мелочам, чтобы собрать небольшую сумму.

Вечером в Решаренже мы сели в поезд до Нанта; утром, голодные, растрепанные и грязные, мы выскочили на платформу.

Вытащив велосипеды, мы покатили к океану.

До вечера мы проспали голые на пустынном пляже, усеянном птичьим и человечьим дерьмом.

Эта скотина Киприан решил, что пришел подходящий момент, чтобы уступить своим самым потаенным желаниям и решительно положил свою белую ладонь на мой зад. Я накинулся на него, отвесил ему оплеуху и швырнул в глаза пригоршню грязного песка.

По его запыленным щекам потекли слезы, он пристыжено прикрыл двумя руками свой член.

Эту ночь мы провели в некоем подобии борделя на побережье.

Рыжая горничная открыла нам дверь комнаты с двумя кроватями и, крутя задом, распахнула ставни. Потом она сказала, что для старшего у нее есть кровать в ее комнате.

Киприан и Марсель уже спали — одетые, раскинув покрытые разводами соли и песчинками ноги по синему в желтый цветочек покрывалу.

Горничная сказала:

— Ну, ты идешь? Что ты витаешь в облаках?

Полусонный, еле волоча ноги и зевая, я поплелся за ней; она взяла меня за руку, погладила ее свободной ладонью и прижала к своему бедру, но я спал на ходу.

В ее комнате пахло морем и потом; на узкой кровати, свесив руки до пола, спал мужчина, молодой безусый моряк.

Из соседних номеров доносились гул голосов и стук в стены. Горничная, опершись на спинку своей кровати, смотрела на меня с дурацкой улыбочкой.

— Придется тебе лечь со мной.

Округлив глаза, я стою, как вкопанный, посреди комнаты.

— Ну! Раздевайся! — говорит рыжая, — чего ты ждешь? Когда ты был совсем маленьким, тебе приходилось спать с мамочкой?

Я раздеваюсь, она берет мою одежду и складывает ее на стул, я стою совсем голый.

— Марш в постель! — приказывает рыжая.

Я ложусь в ее постель.

Проскальзываю между теплыми белыми простынями, пахнущими лавандой.

Молодой моряк, всхрапнув, поворачивается на бок.

Я молчу; с тех пор, как мы остались с ней вдвоем, я еще не проронил ни слова.

Я смотрю на нее поверх простыней, она раздевается. Сняв корсаж, она внезапно оборачивается и вскрикивает:

— Что за свинство! Ну-ка, отвернись, маленький нахал!

Но я, облизывая губы, продолжаю смотреть.

За окном среди волн кричат чайки.

Усталость и шум моря ненадолго усыпляют меня; я просыпаюсь, девушка все раздевается. Ее грудь и бедра обнажены. В первый раз в жизни я вижу голую женщину; когда она, вся белая, подходит к кровати, мое сердце начинает бешено колотиться.

— Почему вы не надели ночную рубашку? — спрашиваю я стыдливо.

— Спи, — ответила она, скользнув под простыню, спи, мой хороший, баиньки…

Она погасила лампу в изголовье кровати; в темноте явственнее слышались шум прибоя, крики чаек и храп молодого моряка.

Изольда опустила голову. Мадам Шевелюр: «Изольда, вы могли бы рожать здесь». Заметив, что Себастьян уже готовит слова благодарности, я стукнула его рукояткой зонтика по руке и сказала: «Мадам Шевелюр, я стесняюсь, Изольде лучше рожать в больнице».

Но она уже засуетилась; положив ладонь на плечо Изольды, она принялась отдавать распоряжения Терезе.

Ночью я спрашивала себя, почему они так внимательны ко мне. Они беспрерывно путешествуют, на что им ребенок? Не иначе, хотят подбросить его мне.

Бьюсь об заклад, они разведутся вскоре после рождения ребенка. Все Фулальба так делали. Мы любим море.

«Жить — значит побеждать», — говорила мадмуазель Фулальба.

Наверху, в холодной темной комнате, стонала Изольда, доктор Жирар держал ее за руку.

Себастьян, ругаясь и плюя на пол, метался по кабинету.

Тереза, Анри и я сидели на кровати в синей комнате, что напротив комнаты Изольды, вскакивая при каждом ее стоне.

Окно в сад с замерзшими магнолиями было распахнуто.

Когда мадмуазель Фулальба наконец спустилась по лестнице, пошел снег.

Открыв рты, не двигаясь, мы смотрели, как январский снег, снег январского вечера, падает на магнолии.

Внизу, в зале, Тереза зажигала свечи.

Она говорила потом, что мадмуазель Фулальба открыла дверь и долго смотрела на нее, прежде чем войти, так что ей, Терезе, то есть, показалось, что та сейчас упадет в обморок или даже бросится на нее и утянет с собой в смерть.

А на самом деле (Тереза говорит, в этот момент по деревне проезжал грузовик с винными бочками, оставляя за собой запахи вина и мазута, поднимавшиеся по фасадам и проникавшие в открытые окна; в этот момент, — говорит Тереза, — Себастьян и Анри, спустившись из синей комнаты, застыли за спиной мадмуазель Фулальба; воротник куртки Анри был высоко поднят и торчал над его затылком, словно он вдруг стал горбуном), а на самом деле мадмуазель Фулальба приблизилась к свече и, пытаясь достать с полки книгу, подпалила свои локоны.

Ну, она заорала, за ней заорали и мы.

Как раненый зверь, она закружилась по залу, освещая своим жутким факелом безделушки, книги и картины.

Потом Тереза:

— Анри! Держи ее! Держи! Быстро, воды, покрывало, покрывало!

Анри вышел из тени, схватил мадмуазель Фулальба за плечи и дернул за волосы. Как кипа белья, она рухнула на паркет.

О ужас! Анри, как некий индеец, держал в руке пылающую шевелюру; он снял скальп с мадмуазель Фулальба… да нет, мадмуазель Фулальба носила парик.

В раздавшемся тут же протяжном «Ох!» слышалось не сочувствие, а скорей, негодование; никто не двинулся с места, чтобы поднять ее; Анри и Себастьян с омерзением отвернулись и, выскочив в дверь, разразились в вестибюле громким смехом.

Они бежали по припорошенному снегом саду, Анри впереди, кончиками пальцев держа над головой горящую копну волос с криком: «Фулальба носила парик! Фулальба носила парик!» В свете факела явственно различалось облачко снега, взметенное их шагами.

И тогда, как аккорд септима, среди всеобщего гама прозвучал крик новорожденного.

Едва встав на ноги, Изольда объявила нам, что хочет уехать. Спустя некоторое время она впала в депрессию, в какое-то животное оцепенение, она не хотела видеть ребенка. Однажды утром, когда Себастьян обвинил ее в бесчувствии, она набросилась на него, разорвала рубашку и плюнула в лицо.

Она сошла с ума, пришлось ее запереть.

Себастьян исчез на целый год. Когда он вернулся, Изольда умерла.

Однажды утром, во время войны, в день рождения Роже — ему исполнилось два года, Себастьян с непокрытой головой появился под магнолией. Он вошел в салон и объявил: «Я хочу видеть сына». Ребенок внимательно оглядел нас всех и взялся за руку Себастьяна. «Это вы — папа?» — спросил он просто, подняв к нему голову.

Два года от него не было никаких известий. Мадмуазель Фулальба с каждым днем все больше ненавидела меня.

В машине папа сказал мне:

— Мы хорошенько повеселимся сегодня, у меня куча денег, не мешает поразвлечься.

Люди смотрели на нас поверх корзин и петушиных гребней.

Машина разрывала пелену тумана. Я прижался к папе; на обочинах дороги снег пестрел желтыми лунками — утром здесь мочились крестьяне и лыжники. Папа прямо держал голову.