Коулун Тонг

Ван был высок ростом — еще выше, чем Чеп, — с широким северокитайским лицом, приплюснутой головой и широко расставленными глазами, что придавало ему сходство со змеей. Сходство усиливалось, когда Ван улыбался, но такое случалось редко. Его смех слышался чаще, но казался еще более зловещим, чем улыбка, поскольку никогда не выражал радости — а только тревогу и страх. Этим утром он, по-видимому, еле удерживался от смеха. Может, утренний телефонный разговор подслушал?

Не проронив ни слова, Ван поставил завтрак на стол и удалился. Ходил он бочком, сутулясь — Бетти объясняла это его высоким ростом. Человек он был нелюдимый, но ни в коей мере не загадочный. У него имелось хобби — бег трусцой.

Чеп тоже ничего не говорил. Набив рот «овсятками», он возился с яйцом. К его щеке пристала яичная крошка.

— Тут у меня манюсенький ломтик бекона пропадает, — произнесла Бетти.

— Раз уж пропадает… — Чеп взмахнул ложкой.

— Дай я сама за тобой поухаживаю.

Мать столкнула на его тарелку три жестких ломтика, а затем включила приемник. Он был величиной с хлебницу, в зеленом бакелитовом корпусе, с желтой подсвеченной шкалой и трещал. Приемник купил Джордж. «За бесценок», — всегда подчеркивала Бетти, а Чеп до сих пор хвастался, что приемник не японский, а фирмы «Робертс». Как и стоящий в серванте приземистый термос с Джоном Буллем [1], он был сделан в Англии. «Да, когда-то и мы аппаратуру производили!» Телевизор был фирмы «Буш». Патефон — тоже «Буш». Тостер — «Дуалит». Вся сантехника — раковина, ванна, унитаз с бачком — от «Твайфорд Адамант». «И автомобили тоже». Маллерды ездили на черном «ровере» 1958 года, купленном Джорджем. Муж Бетти гордился этими английскими товарами, поскольку, как он часто говаривал, они хоть порой и требуют ремонта, но никогда — по крайней мере, при его жизни — не выйдут из строя окончательно. Толкуя о бытовой технике или о своей добротной одежде, Джордж с чувством огромного удовлетворения провозглашал: «Эти меня переживут!»

Теперь из динамика «Робертса» обычно неслось такое, что приемник хотелось сравнить с милой старушкой, которую заставили обучиться новому языку. Этим утром он заявил: «Накануне 1997 года, этого как бы важного рубикона в нашей жизни…»

А, опять Передача. Ее насмешливое неофициальное прозвище — Сдача по-китайски — уже превратилось в бородатую шутку, навязло в зубах. К теме Передачи в Гонконге сводились все выпуски последних известий; какую местную новость ни возьми — будь то состояние экономики, освоение пустующих земель, расценки на аренду офисных помещений, цены на бензин, строительство нового аэропорта, громогласные сетования празднующих труса политиков, — все имело непосредственное отношение к Передаче. Поскольку каждый день долдонили ровно то же самое и продолжалось это уже долго, Чеп вообще избегал темы Передачи. Кроме того, Маллерды поклялись остаться — просто ради спортивного интереса. Они ничем не рискуют — ведь паспорта у них британские. К тому же в отличие от большинства представителей английской колонии они не были вольными птицами: Маллерды пополам со своим компаньоном, мистером Генри Чаком, владели в Гонконге фабрикой.

— Надень свой английский свитер, — сказала Бетти. Свитер она связала сама. — И макинтош не забудь.

Ожидая обычного «Ма, а солдатики?» (так Чеп называл хлебные пальчики [2]), Бетти мазала хлеб маслом. По своему обыкновению, она, стоя на широко расставленных ногах, взяла целый батон и опустила его одним концом в масленку. Разровняла масло, отрезала получившийся бутерброд и протянула Чепу. Но тот замотал головой, потому что уже набрал полный рот чаю — щеки чуть не лопались.

Чувствуя, что отпереться ему будет трудно, Бетти заметила:

— Что-то ты у нас носиком клюешь. И вид усталый.

Она знала, что правды от него не добьется, — но ей было любопытно, какую отговорку он придумает. Под ее пристальным взглядом Чеп проглотил чай. Она постаралась припомнить все, что он сегодня съел: яйцо всмятку, пять прослоенных салом ломтиков бекона, одна овсятка, полпапайи, два тоста (один — с джемом); ни одного солдатика.

В это утро Чеп вместо того, чтобы врать или оправдываться, улыбнулся, взял с вешалки плащ-дождевик и заявил, что ему пора.

— Ты вчера припозднился, — сказала мать, пытаясь спровоцировать его на вранье.

Чеп улыбнулся. Ответил:

— Да так, в Крикет-клубе. Пропустили по рюмочке с мистером Чаком.

Более неудачной лжи нарочно нельзя было придумать, но тут и без отговорок все было как на ладони. Вчера, убирая рубашку Чепа в корзину для белья, она почуяла аромат дешевых духов — гадостный кошачий запах гулящей твари. Спросить — так ведь ни в чем не признается. Узнать бы хоть, кто она. Да кто угодно может оказаться, это-то и страшно, любая встречная-поперечная, — в Гонконге живем.

Пробившись сквозь толщу дождя, Чеп завел машину. Растирая озябшие руки, отпустил ручной тормоз своего грузного черного «ровера». Поднял глаза — и разинул рот при виде матери, которая шла к нему, борясь с ветром и ливнем. К стеклу дверцы с пассажирской стороны приблизилось ее лицо, прилизанные дождем, усеянные каплями волосы.

— Мистер Чак умер, — сказала она.

Казалось, она запамятовала сообщить об этом раньше — хотя дело обстояло ровно наоборот. Из-за печальной вести она места себе не находила с шести утра, с самого звонка Монти. Бетти просто и не знала, как сказать сыну о смерти их делового партнера.

Чеп не отличался суеверностью, но туг мгновенно понял, что отныне всякий раз, когда, чуть подавшись вперед на кожаном сиденье своего дряхлого «ровера», он будет отпускать ручной тормоз — или вообще при каждом прикосновении к рукоятке тормоза, — ему вспомнятся эти слова. Удовлетворенный щелчок, сопровождающий высвобождение рычага, навеки будет ассоциироваться у него со смертью мистера Чака. «Смерть — это когда тебя снимают с тормозов», — подумал Чеп; сравнение показалось ему точным.

— Извини, — проговорил Чеп. — Вообще-то я его в Крикет-клубе не видел.

Бетти состроила гримасу — сощуренные глаза, надутые губы, — которая означала: «Замнем».

Она сказала:

— Похоже, у него не было никаких шан…

Мать все еще говорила, но он перестал ее слушать. Не до того теперь. Вместо четко распланированной, рутинной работы на фабрике «Империал стичинг» в Коулун Тонге придется весь день импровизировать. Чеп ненавидел сюрпризы, даже приятные. Этот же был кошмарен — и даже хуже, ведь теперь на волоске повисло все, из чего состояла его жизнь.

Ненавистник сюрпризов, человек, которого выбивало из колеи любое непредвиденное происшествие, Чеп питал чисто английское отвращение к импровизациям. Когда от него требовались незамедлительные действия, он нервничал, начинал заикаться, из рук у него все валилось. Но хлопоты, связанные с кончиной мистера Чака, легли на его плечи, и, когда день прошел, Чеп сам поразился, как много успел за такой короткий срок.

Он договорился насчет отпевания в соборе Святого Иоанна на Бэттери-Пэт-роуд — мистер Чак был хоть и китаец, но ревностный прихожанин англиканской церкви. Цветы взяла на себя мисс Лю с фабрики, а публикацию извещения о смерти во всех газетах, включая китайские, — мистер Чун. Мистер By приспустил «Юнион Джек» [3]на крыше фабрики. Лили, секретарша мисс Лю, отправила в газету «Саут Чайна морнинг пост» факс с перечнем дат и названий клубов — душ некролога. Битый час Чеп просидел в Гонконгском клубе со своим поверенным Монти — и к вечеру ощутил, что узнал мистера Чака гораздо лучше, чем за все прошлые годы. Чепу впервые в жизни доводилось хоронить человека из своего ближайшего окружения — если не считать смерти отца, конечно, но тогда Чепу было всего одиннадцать… И теперь он обнаружил, что смерть влечет за собой самые неожиданные открытия.

Они — Чеп и его мать — считали, что знают китайцев, знают на редкость хорошо благодаря тому, что так хорошо знают мистера Чака и Вана. Китайцы бережливы, и это в них самое главное, но они не скаредны; живут по-спартански, во всем себе отказывая, но со скупостью в них странно уживается склонность к кутежам — а еще они способны, в одночасье лишившись рассудка, спустить все свое состояние на скачках в «Счастливой долине» или Ша Тине. В игорных домах Макао они предаются меланхолическому саморазрушению. В обычное же время китайцы порой кажутся суровыми, но на деле это застенчивость — потому-то они и избегают смотреть вам прямо в глаза. Иногда они впадают в сентиментальность, но слез никогда не проливают — должно быть, потому, что им и вправду есть над чем плакать. Со вкусом у них неважно, поскольку бережливость — враг моды. Они не жалуются, не переживают, они совершенно предсказуемы.