Мой золотой Иерусалим

По дороге домой я забежала в магазин за джином. Когда я взяла из рук продавца завернутую в белую папиросную бумагу бутылку, мне страстно захотелось, чтобы эта покупка предназначалась для более веселого случая. Сжимая бутылку в руке, я шагала по Марилебон-хай-стрит, поглядывая на витрины, и думала, что, может статься, я в последний раз любуюсь дорогими фруктами, шоколадными зайцами и всякими милыми старинными безделушками. Меня куда больше устроило бы, если бы я в последний раз любовалась платьями для будущих мамаш. Район, в котором я тогда жила, наводняли магазины для женщин в интересном положении и для младенцев, что в свете предстоящих мне событий было совсем некстати. На каждом шагу я оказывалась лицом к лицу с укоризненно взирающей на меня фигурой с белыми стеклянными волосами, которая изящно демонстрировала какой-нибудь роскошный наряд для беременных. Глядя на эти витрины, я еще крепче сжимала в руке горлышко бутылки, и когда свернула на свою улицу, сердце мое исполнилось решимости.

Я жила тогда в квартире, принадлежавшей моим родителям, что, к сожалению, создавало совершенно превратное представление о моих средствах. Родители года на два уехали в Африку. Мой отец — профессор экономики — преподавал там в новом университете и жаждал наставить африканцев на путь истинный. Сам-то он, несомненно, давно по этому пути следовал, иначе его бы не пригласили. Родители сняли себе квартиру на пятнадцать лет и предложили мне жить в ней до их возвращения, что было очень мило с их стороны, ведь они могли сдать ее за большие деньги. Правда, они являлись ярыми противниками собственности и соглашались иметь к ней отношение только в качестве жертвователей или пострадавших. Поэтому их поступок нельзя отнести к числу добрых: в какой-то мере он был продиктован эгоистическим стремлением не отягощать себя ненавистной собственностью. Я же от этого только выиграла — квартира была хорошая, на четвертом этаже большого дома, построенного в начале нашего века и расположенного в непосредственной близости от Риджент-парка, Оксфорд-серкус, Марилебон-хай-стрит и от прочих столь же интересных и полезных мест. Единственным недостатком было то, что, узнав, где я живу, все приходили к выводу, будто я богата. И по обычным меркам так оно и было, ведь в год у меня набегало около пятисот фунтов — сюда входили разные субсидии и пожертвования на научную работу; но в глазах людей, считавших меня богатой, такая сумма, конечно, богатством не была. Знай они правду, они скорее всего причислили бы меня к голодающим и перестали бы отпускать замечания по поводу моих весьма сношенных туфель. Если не считать бесплатной квартиры, родители ничем мне не помогали, хотя и могли себе это позволить. Они были приверженцами независимости. С детства в меня так упорно вбивали идею самостоятельности, что я уверовала, будто зависимость от кого бы то ни было — смертный грех. Хотите видеть эмансипированную женщину? Поглядите на меня! С бутылкой в руках я открывала собственную дверь собственным ключом.

Дома, в полном одиночестве, я начала трусить уже всерьез. Мне померещилось, что я собираюсь совершить нечто безрассудное и опасное, не менее безрассудное и опасное, чем поступок, вызвавший необходимость принимать задуманные меры. Только теперь со мной никого не было, я была совсем одна. В каком-то смысле это даже облегчало дело: по крайней мере, никто меня сейчас не видел. Я поставила джин на буфет в кухне рядом с другими бутылками, в большинстве которых содержимое оставалось только на дне, и посмотрела на часы. Была половина седьмого. Я не считала, что начинать следует именно в половине седьмого, но делать больше было нечего. Я даже представить себе не могла, что сяду и часика эдак на два погружусь в занятия. Не подумала я и о том, что не мешало бы поесть, хотя порядком проголодалась. Какое-то время я просто шагала взад-вперед по коридору и уже совсем было собралась пойти в спальню и раздеться, когда в дверь позвонили. Я нервно вздрогнула, словно меня застали на месте преступления, однако мне сразу полегчало: ведь что бы ни произошло, все было бы лучше, чем то, что я задумала. А люди, которым я открыла дверь, сулили времяпрепровождение и вовсе приятное. Я так им обрадовалась, так радушно пригласила войти, будто только их и ждала.

— Ты никуда не собираешься, Розамунд? — спросил Дик, направляясь в кухню и усаживаясь на стол. — Про тебя ведь никогда ничего не знаешь. Ведешь какую-то тайную жизнь. Мы думали пригласить тебя на новый фильм Феллини. Но, может, ты его давно видела?

— Здорово придумали, спасибо, — отозвалась я.

— Так видела или нет? — переспросила Лидия. — Если да, то ничего не говори, я хочу, чтобы фильм мне понравился. А то, если тебе не понравился, не понравится и мне. Впрочем, если понравился, мне все равно может не понравиться. Но не высказывай, пожалуйста, свое мнение.

— Не видела, — ответила я. — А где он идет?

— На Риджент-стрит.

— Ах, вон где, — протянула я. — Нет, туда я не пойду. По Риджент-стрит я больше не хожу.

— Вот как? С чего вдруг?

— Просто не хожу и все, — отрезала я. Это была святая правда, и мне доставило некоторое удовольствие сообщить ее, благо о причинах мои гости не догадывались, а если бы и догадались, их бы это не тронуло.

— Опять твои тайны, — заметил Дик. — Значит, не хочешь?

— Нет, не хочу. Вечером мне надо поработать.

— Ты Майка давно не видела? — быстро спросил Дик, который, как всегда, боялся, что я немедленно начну читать лекцию о сонетах елизаветинских времен, хотя такого прецедента никогда не было — мне это даже в голову не приходило.

— Уже несколько недель, — сказала я.

Алекс, который до этого молчал и отщипывал куски от булки — он принес ее с собой, вдруг заметил:

— А почему бы нам всем не пойти куда-нибудь выпить?

Я хорошо воспитана. Поэтому тут же, не задумываясь, предложила:

— Да ну еще! Давайте лучше выпьем здесь. А поскольку Дик, Лидия и Алекс как раз и относятся к категории людей, преувеличенно оценивающих мои доходы, они немедленно согласились. Не успев договорить, я уже поняла, что они и так не сводят глаз с моей бутылки. Не исключено, что они шли за мной от самого магазина. Я налила каждому в стакан, потом решила, что и у меня нет причин для воздержания, и плеснула себе. Мы перешли в гостиную, расселись там и завели беседу. Дик принялся рассказывать, как днем отправлял бандероль. Сначала ему сказали, что она слишком тяжелая, потом, что завязана не тем шпагатом, а потом, пока он ее перевязывал, почтовое отделение взяли и закрыли. Мы поинтересовались, что за тяжесть он пересылал, и Дик пояснил — несколько кирпичей, он решил послать их племяннику ко дню рождения. Потом Лидия рассказала, как отправляла свой первый роман своему первому издателю. Она принесла его на почту и нарочито скромным тоном дамочки среднего класса вежливо осведомилась:

— Нельзя ли отправить эту бандероль ценной?

Она ждала, что ей ответят

— Разумеется, мадам! Но служащий рявкнул:

— Нельзя!

Как выяснилось, отказ был вызван все теми же сложностями со шпагатом и сургучом. Но Лидия восприняла его, как пророческое отрицание ценности ее произведения и была так потрясена этим неожиданным отказом, что, схватив рукопись, унесла ее домой, и роман провалялся у нее еще месяца три.

— А потом, — призналась она, — когда в конце концов я все-таки его отправила, оказалось, на вложенном внутрь письме осталась дата трехмесячной давности, и к тому времени, как издатель взялся читать рукопись, прошло уже как бы шесть месяцев. Когда же я позвонила им через три месяца и сказала, что роман валяется у них уже полгода, они мне поверили. Словом, сами понимаете.

Мы не очень поняли, но засмеялись, выпили еще джина и перешли к обсуждению литературных успехов наших многочисленных знакомых. Тема оказалась неистощимой, ибо каждый из нас в той или иной мере что-то пописывал, хотя только одна Лидия считала себя художником-творцом. Я-то сама отнюдь не художник, я трачу жизнь на дотошное и скрупулезное изучение поэзии шестнадцатого века. Это занятие полностью меня поглощает, хотя окружающие считают его бесполезным. Мои приятели полагают, что у меня критический склад ума, применимый и в разных других сферах, поэтому они часто отдают мне на прочтение свои пьесы, поэмы и письма, и время от времени я пишу на них рецензии. Дик, например, доверил мне парочку своих творений, которые до тех пор не публиковались и, как мне кажется, абсолютно непубликабельны. Среди них, в частности, был роман, местами отмеченный неожиданным талантом и большим обаянием, но беспомощный по композиции и, что еще хуже, никак не упорядоченный во времени. Я не так уж пекусь о сюжете, но, мне кажется, события должны происходить в определенной последовательности. Герои же Дика действовали неизвестно где и неизвестно когда, и было совершенно непонятно, какое событие произошло раньше, какое — позже, и сколько времени длится данная сцена — часы или дни, и когда она происходит — на несколько часов, дней или лет раньше, а может быть, позже предыдущей — никто не мог ничего разобрать. Я сказала об этом Дику, и он удивился, встревожился и никак не мог взять в толк, что я имею в виду. Следовательно, этот недостаток нельзя считать случайной технической погрешностью, он — неотъемлемая часть его творчества. Дик зарабатывал на жизнь, сочиняя что-то для телекомпании, но это занятие не слишком его увлекало. Алекс, напротив, был увлечен своей работой так же, как я. Он служил в рекламном агентстве, писал для них тексты и упивался своим делом. В глубине души он был юноша серьезный, пуританского склада, и мне кажется, ему доставляло огромное удовольствие окунаться в окружавшую нас теплую порочную атмосферу, наслаждаться всякими шуточками, и розыгрышами, проституируя свой талант. Он был очень силен в рекламе и постоянно хватался за разные журналы и газеты, чтобы зачитать нам лучшие из сработанных им призывов. Он пописывал и стихи и каждые два года публиковал одно-два стихотворения. Лидия была единственной из нас, кто регулярно печатался; ей уже удалось издать несколько романов. Но последнее время она слонялась по Лондону со стенаниями, что ей нечего сказать. Никто ей не сочувствовал, да оно и понятно — ей было всего двадцать шесть, так о чем беспокоиться?