В конце сезона туманов

— Он небось потребует адвоката, — все потешался Молодой, не отрывая глаз от дороги. — Слыханное ли дело — у этих тварей нашлись защитники!

Сыщик в спортивном пиджаке ткнул арестованного локтем в бок.

— Плохо дело, сэр, — сказал он с издевкой. — Никаких адвокатов. Плевали мы на них. Времена не те. Мы и без судей обойдемся.

— Кровью харкать будешь! — зло пригрозил другой.

«Фольксваген» свернул на улицу, где находилось Центральное полицейское управление и здание уголовного суда. Перед входом в суд из большого крытого грузовика выгружали вчерашний «улов». Дворник в коричневой спецовке поливал из шланга широкую мостовую, вода быстро высыхала на утреннем солнцепеке. Въехали под высокую арку; двор уже успели полить; пахло дезинфекцией. Заключенный в красной рубахе с чайным подносом в руках толкнул ногой тяжелую дверь и скрылся за ней.

Арестованного повели по пустым коридорам, мимо коричневых дверей, потом вниз по щербатым каменным ступеням. Сыщик в спортивном пиджаке постучал, открылся глазок — квадратное зарешеченное оконце, потом заскрежетал замок. За дверью начался другой коридор. Наконец, надзиратель в форме, с револьвером и связкой ключей отпер крошечную каморку с серыми стенами.

— У тебя есть время. — Арестованный не обернулся посмотреть, кто из сыщиков сказал это. — Пораскинь мозгами, старина, ежели они у тебя есть.

Толчок в спину — и он летит ничком на пол. Сыщики ушли, тяжелая дверь закрылась. Арестованный перекатился на бок, сел, положил закованные руки на колени, привалился спиной к стене. Скула горела— саданул о каменный пол. Он давно готовил себя к испытаниям, закалял волю. Но теперь вдруг понял, что толком не знает, что его ждет. За уродливой личиной режим прятал еще более зловещий лик, и теперь впервые предстоит увидеть его. Всякое бывало: разгоны митингов, полицейские дубинки, высокомерный отказ выслушать жалобы и принять петицию; засохшая кровь, будто краску разлили на мостовой, где упал сраженный пулей. Но здесь, за надраенными до блеска стеклами, решетками неправительственной вывеской террор как бы представал в ином измерении.

Он не знал, сколько времени прошло, когда вдруг с грохотом распахнулась дверь и вошли оба сыщика: Молодой и Спортсмен. Его подхватили, как мешок, поставили на ноги и вытолкали в коридор. За одной из коричневых дверей чей-то вкрадчивый и осторожный голос, записанный на магнитофон, давал показания. В комнате, куда его впихнули, было незанавешенное окно с решеткой, за ним виднелись крыши, водосточные трубы, дымоходы, церковный шпиль. В голубом, без облачка небе неровным строем кружила стайка голубей. У окна стоял большой письменный стол, на нем два телефона, ровные стопки исписанной бумаги, папки из бычьей кожи, чернильный прибор, коробки с булавками и скрепками.

— Вот и мы, майор, — сказал Спортсмен.

— Пусть садится.

Толстяк майор за столом, казалось, был сложен из розовых овалов: лысеющая голова, одутловатое лицо, короткая шея на покатых плечах, и самый большой овал — шаровидное туловище. Этакий весельчак с рекламного плаката. На нем была накрахмаленная летняя сорочка, из коротких рукавов торчали розовые, пышные, округлые руки. И глаза, как две стекляшки — крохотные, незамутненные, бесстыдные. Он заговорил, голос, вопреки ожиданиям, звучал дружелюбно, участливо. Таким тоном врач разговаривает с больным.

— Ага, старый знакомый! Ты давно на крючке, только мы не торопились тебя вытаскивать. Но после того, что произошло — ты знаешь, что я имею в виду, — пришлось нам вмешаться.

Маленький, правильной формы рот улыбался, но в маске напускного добродушия был существенный изъян: она не закрывала его глаз.

— Вот уж действительно черная неблагодарность! — продолжал майор. — Чего только правительство для вас не делает: мы дали вам хорошую работу, дома, образование. Да-да, образование. Открыли специальные школы, а вы еще недовольны. Все вам мало. Подавай им математику! А на кой черт? Неужто не ясно — математика не вашего ума дело. Нам видней, что для вас лучше. Мы из кожи лезем, чтобы вам помочь, во всем идем навстречу. Но вы хотите быть как белые. На это не надейтесь! Тут вам не Гана и не Конго. Дай вам власть — вы такого натворите! Кое-какие права мы сами вам предоставим, но чтобы все было у нас на глазах, под нашим присмотром.

Он всплеснул над столом розовыми руками, мол, чего же вам еще надо! Шаровидное тело заерзало в кресле. Голубые глазки даже погрустнели, во всяком случае, могло так показаться.

Арестованный смотрел на майора и думал: краснобай, надеется меня пронять. Смех, да и только. Что-то он еще скажет?

Майор продолжал:

— Итак, приятель, вам нет ни в чем отказа. — Он обвел руками решетку на окне, папки из бычьей кожи, скрепки. — Но типы вроде тебя вечно недовольны. Ты сбиваешь с толку своих собратьев, хочешь втемяшить им то, что услышал от разной сволочи: попов, адвокатов, коммунистов.

— И евреев, — впервые открыл рот Спортсмен. Он свирепо глазел на арестованного, как бы негодуя, что майору приходится опускаться до объяснений с этим скотом.

— Все, что мы делаем, должно вас устраивать, — внушал майор. — Хватит корчить из себя умников. Вам никто не верит, но вы не унимаетесь. Мой долг состоит в том, чтобы покончить с этим, поставить крест на вашей организации. Вы и так уже на коленях, а скоро будете на лопатках. С корнем вас выкорчуем. У нас всюду свои люди. Они хотят своему народу добра, а потому сотрудничают с нами. Так что мы знаем все, и вилять бесполезно. Нам известно, что ты главарь местного отделения. Ты связан и с другими, в том числе и с тем, кто удрал. Но он от нас не уйдет. Мне нужно его имя, адрес и все прочее. Назови нам всех, кто с тобой работает, где вы встречаетесь и когда. Кто твой связной с центральным комитетом или штабом — как это у вас называется? Будешь отвечать — мы тебя не тронем. А не станешь, все равно заставим — только зря намучаешься. Мы тебя продержим, сколько захотим, — без всякого суда, по подозрению.

Голубые глазки, будто яркие лампы в операционной, бесстрастно разглядывали арестованного.

Арестованный улыбнулся:

— По-вашему, мы лгуны и смутьяны и никто нам не верит, чего же вы так всполошились?

Спортсмен резко перебил:

— Мы не желаем слушать всякую чушь. Отвечай майору на его вопросы.

Арестованный будто не слышал окрика и продолжал, обращаясь к майору:

— Вы хотите, чтобы я с вами сотрудничал. Вы стреляете в моих братьев, когда они добиваются справедливости; выбрасываете людей на улицу, сажаете не за убийство или кражу, а за то, что они живут на свете. Наши дети ходят в лохмотьях, умирают от голода. И вы хотите, чтобы я с вами сотрудничал? Никогда!..

Не собирался говорить, само собой вышло — ну да пусть знают, что он о них думает. У него пересохло во рту, горела ссадина на щеке; он был измотан, одинок, загнан. Ему было страшно, но память о великой несправедливости и неукротимая гордость служили ему поддержкой.

— Дерьмо, — гаркнул Спортсмен. — Тут тебе не митинг. Ты у нас попрыгаешь, макака!

— Нет, — возразил майор, — он не макака. Он «шишка», ихний «командир».

Чудилось, будто щелкают кавычки, слетая с майорских губ и вставая на свои места. Плоская синь за окном подернулась знойным маревом. «Когда еще придется любоваться небом», — подумал арестованный.

Он сказал:

— Вы меня будете пытать, может, даже убьете. Вам больше ничего не остается, как стрелять, пытать, убивать. Народ отвергает вашу власть. Ваш конец близок. Вы катитесь в бездну и хотите прихватить с собой побольше народу, чтобы не подыхать в одиночку.

— Прекрати этот бред, — завопил майор. — Отвечай на вопросы, не то я тебе язык вырву!

Можно было предвидеть, что от деланого благодушия майор вот-вот перейдет к угрозам, и перемена не застала узника врасплох. «Впустую толстяк медоточил, — думал он. — Теперь надо приготовиться к худшему».

— Я все сказал.

«Больше ни слова, ни слова», — решил он про себя.

Спортсмен и молодой сыщик стащили его со стула, вытолкали из кабинета и поволокли по коридору. Тюремщик в форме отпер дверь. Сыщики поставили арестованного на порог, и Молодой толкнул его вниз по лестнице. Он покатился по каменным ступеням, крича от боли. Наручники мешали уцепиться, замедлить падение. Он рухнул на цементный пол и застонал.