Тайна старого фонтана

Да и не нужна ей здесь эта девчонка и никогда не была нужна. Прислуга знает слишком много, задает слишком много вопросов, как будто совать свой нос в чужие дела — их работа.

Но разве у нее есть выбор? Адалина не успевает, замок просто огромен. В одиночку ей не справиться.

Но в этот раз она имеет право не говорить правду. Никто до нее не доберется.

Таблетки начинают действовать, она прикрывает глаза и погружается в дремоту. Сквозь сон она снова слышит его голос. Он зовет ее из воды, в которую садится оранжевое солнце.

Пойдем со мной. Я буду с тобой. Я жду.

И она, раскрыв объятия, падает.

Часть первая

Глава первая

Лондон, месяцем ранее

Говорят, невозможно снова полюбить так, как в первый раз. Наверное, ваше сердце безвозвратно изменяется. Возможно, вы утрачиваете остроту ощущений. Или становитесь мудрее. Понимаете, что игра не стоит свеч. Вы знаете, что такое боль и как защитить себя от нее.

В этом можно найти утешение, думаю я, пробираясь сквозь толпу в метро, — жители пригорода, мученики часа пик, уткнувшиеся в свои телефоны, туристы, чуть что сверяющиеся с картой и замирающие в ужасе при виде автоматов с билетами, целующиеся на эскалаторе парочки — я уверена: что бы ни случилось и где бы я ни оказалась, мне не придется пережить это вновь. В едином порыве толпа вываливается с Северной линии^[1] на поверхность, где шумный город сверкает огнями и красками. Обгоняю компанию девушек, ищущих ночных развлечений. Кажется, мы с ними примерно одного возраста — под тридцать, и все же между нами пропасть. Смотрю на них, будто через плотное стекло, вспоминая времена, когда я была такой же ветреной и наивной, думая, как это — стоять в самом начале пути, еще не совершив серьезных ошибок, во всяком случае, таких непоправимых, как моя.

Что мне нравится в Лондоне, так это возможность раствориться в толпе. Так много людей, так много жизней. Ирония состоит в том, что я-то явилась сюда, чтобы быть замеченной, стать кем-то. Но стала невидимкой. И мне будет очень этого не хватать, когда все откроется. Я буду вспоминать это как бесценный дар, который, однажды утратив, уже не вернешь.

Я сажусь в автобус и наблюдаю, как улицы погружаются в темноту. Парень в очках, сидящий напротив, читает «Метро»^[2]; заголовок на первой полосе гласит: «ПРЕСТУПНИК ПОЙМАН: КОПЫ ЗАДЕРЖАЛИ ГАРАЖНОГО УБИЙЦУ». Я вздрагиваю. Интересно, выделят ли место сообщению обо мне? Что напишут? Так и вижу мое доброе имя — Люси Уиттекер, написанное округлым понятным почерком, под домашними заданиями, благодарственными письмами и поздравительными открытками друзьям, — в некрологе, внушающем страх и трепет. Знакомые будут говорить: «Это же не та самая Люси Уиттекер? Но она слишком тихая и скромная, чтобы совершить нечто подобное…»

Но я, кажется, совершила. Совершила нечто подобное.

Мы подъезжаем к моей остановке, и я выхожу в темноту. Поднимается ветер, я плотнее закутываюсь в пальто. Гляжу себе под ноги, зажав под мышкой пластиковую коробку.

Звонит телефон, я думаю: «Вдруг это он?!» — и презираю себя за поспешность, с которой опускаю дрожащую руку в карман, и за надежду, которая, впрочем, быстро улетучивается. Это не он. Это Билл, моя соседка по квартире. На самом деле ее зовут Белинда, но это имя ей никогда не нравилось.

Когда будешь дома? У меня есть вино. Чмоки.

Я почти на месте, и отвечать нет смысла. Замедляю шаг. Каждый раз, открывая сообщения, я не перечитываю нашу с ним переписку. Эти волнующие беседы длились ночами, и каждый раз, когда около двух экран загорался, мое сердце замирало. Стоило бы удалить их, но рука не поднимается. Кажется, что, стерев их, я уничтожу доказательство того, что это вообще было со мной. Что до всего плохого было хорошее. Ведь было же, раньше. Было очень хорошо. И это стало причиной всего происшедшего…

Не будь идиоткой. Нет никакой причины. И нет оправдания тому, что ты сделала.

И конечно, он не напишет. Никогда не напишет. Все кончено.

Сворачиваю на нашу улицу, открываю парадную дверь. Билл так и не привыкла сортировать почту, и потому я сгребаю разбросанные по полу конверты и раскладываю их по номерам квартир прежде, чем забрать наши с собой наверх. Билл так и не научилась правилам общежития, судя по тому, как часто она меняла рулон туалетной бумаги или выносила мусор, но меня это мало волновало. Мы были лучшими подругами с тех пор, как научились говорить, она прошла со мной через все и продолжает оставаться рядом, она единственная узнала отвратительную правду, но не отвернулась от меня, хотя ей стоило. Любому на ее месте стоило. Поэтому мне плевать на мусор.

— Как все прошло? — Войдя, я вижу, что она уже ждет, вино налито, по телевизору идет очередное шоу талантов, и она приглушает звук, когда я пожимаю плечами.

— Как и ожидалось. — Я ставлю коробку на пол и размышляю, как же все прошло: после пяти лет работы мне понадобилось пять минут, чтобы собраться. Какие-то старые бумажки для заметок, настольный календарь и магнит на холодильник в форме бутылки сангрии, присланный клиентом из Португалии.

— Значит, без духового оркестра? — Билл крепко обнимает меня.

От этого на моих глазах выступают слезы, но я быстро смахиваю их. «Сама виновата», — прошипела Наташа, его заместитель, пока я пробиралась к выходу из «Кэллоуэй и Купер», стараясь не замечать настороженных шокированных взглядов. Обычно водители так смотрят на происшедшую аварию.

Наташа возненавидела меня с первого дня. Почему? Я думаю, она в него влюблена. Как коммерческий директор, она считалась его правой рукой, но потом появилась я, его личный ассистент, и отодвинула ее. Она пыталась устроить на это место кого-то другого, Холли из бухгалтерии говорила мне. Только победила не Наташа, а я. И я думаю, что ей было нелегко смириться с тем, что до самого конца, пока все не пошло наперекосяк, казалось, будто он отвечает мне взаимностью. Конечно, когда все полетело к чертям, лучшего подарка для нее и представить себе невозможно. Наташа была рада моему уходу и не могла поверить, что ей так повезло.

Я стараюсь засмеяться, но смех застывает на губах.

— Да уж, совсем без оркестра.

Я хватаю бокал и выпиваю содержимое одним глотком. Билл наполняет его вновь. Хочется закурить, но я же стараюсь бросить. Самое время, Люси. Кому сейчас есть дело, жива ты или нет? Так, хватит сантиментов, я сама себя раздражаю. Лучше сосредоточиться на алкоголе. Если продолжить пить, я отключусь, а если отключусь, ничего не буду помнить. Ни его прикосновений к моей щеке, ни поцелуев…

— Ну хватит, — неуверенно улыбается Билл, — все уже закончилось.

— Правда?

— Тебе больше никогда не придется видеть всех этих людей. Ты больше не увидишь его.

Единственное, чего Билл не понимает, а у меня не получается объяснить, так это то, что я должна увидеть его снова. Даже после всего случившегося мне бы стоило бежать от него как можно быстрее, а я привыкла к нему как к наркотику. Так было с первого дня.

Позор. Я читала, что похороны состоялись сегодня ночью на кладбище к югу от реки. И я не могу перестать думать о нем, о его полных горя глазах, об этих прекрасных серых глазах, уставленных в землю, о холодных каплях дождя на его плече, когда холодной ночью на Тауэрском мосту я грела руки в его пальто, пока он целовал кончик моего носа. Как же хочется обнять его, сказать, как мне жаль, как сильно я скучаю. Сейчас, когда все, что я чувствую, — это позор и бесчестье, я каждый день сгораю от стыда, но не могу забыть наши чувства. Нам не были суждены эти унижение, печаль и хаос.

— Стоит об этом подумать, по-моему, это как раз то, что тебе нужно.

Билл ласково смотрит на меня, ожидая ответа.