Буллет-Парк

Мистер Виквайр с трудом подавляет в себе желание пасть на колени и, воздев руки, обратиться к ним с молитвой. «Бутылки, о бутылки, пустые бутылки! — воззвал бы он к ним.— Всемилостивейшие бутылки, сжальтесь, о, сжальтесь надо мной во имя ваших создателей Сигрэма и Джека Дэниэлса!» Нерушимая их пустота придает им вид монументальный и строгий. Ярлычки — «Виски», «Джин», «Бурбон» — подчеркивают свирепость этих китайских божков. Нет, никакими молитвами и коленопреклонениями их не разжалобить. Быстро, одну за другой, Виквайр бросает их в корзину, но это не приносит ему облегчения: он по-прежнему чувствует себя в их власти. Он ставит чайник и ощупью, держась за стенку, как слепой, возвращается в спальню, откуда доносятся громкие стоны жены.

- Я не хочу жить! — кричит она.— Я не хочу больше жить!

- Ну, что ты,— хриплым голосом пытается он ее успокоить — Ну, перестань.

Он снимает с вешалки костюм, полученный из чистки, выкладывает свежую рубашку, носки и туфли, ложится в постель и снова, укрывается с головой. Часовая стрелка между тем подобралась к девяти, на дворе совсем уже светло. Вот и школьный автобус подает из-за угла сигналы для соседского мальчика, сына мистера и миссис Марсден. Засвистел чайник, и, открывая собой величавое шествие дней, понедельник вступает в свои права.

Мистер Виквайр встает с постели в третий раз, идет на кухню, наливает кофе и несет две чашки в спальню. Миссис Виквайр встает, моет лицо, не глядя в зеркало, и возвращается в постель. Мистер Виквайр натягивает нижнее белье и тоже ложится. На протяжении последующего часа они встают и ложатся, выходят из спальни и вновь в нее возвращаются, никак не решаясь окунуться в жизненный поток. Но вот мистер Виквайр, наконец, одет и с тяжелой головой, преодолевая тоску и приступы тошноты, снедаемый запоздалым вожделением, поднимается на Голгофу, имя которой — утренний поезд после уик-энда. 

Нет, что бы ни говорил разгневанный подросток, первый день недели у Виквайров начинался без всякого лицемерия!

Приезжего, должно быть, поражает царящая в поселке тишина, ему, наверное, кажется, что он вступил в заповедник, куда не доносится ни один из тех звуков, скрипов и шорохов, коими изобилует вольная жизнь,— крики чаек, паровозные гудки, стук молотков, ружейные выстрелы, стоны любви или боли. В этой акустически стерильной стороне, думает приезжий, даже не услышишь, наверное, как детские пальцы разучивают гаммы на рояле. Вот они проехали мимо Хаустонов (7 спален, 5 ванных — 65 000 долларов) и Уэлчеров (3 спальни, 11/2 ванных — 31 000 долларов). В лучах фар танцуют на ветру желтые листья вяза, покоробившиеся кружки хрустящего картофеля, чья-то кредитная карточка, счета, чеки и пепел. «Есть ли у этого поселка свои песни?»— быть может, приходит в голову приезжему. Они есть: колыбельные песни для детей и песни, что дети поют сами; песни, что поются за мытьем посуды на кухне, и песни, которые люди напевают, когда раздеваются в спальне; церковные вирши («Мы повергаем свой венец к твоим стопам, благой Творец») и мадригалы; народные песенки и песни-экспромты, что рождаются, когда поднимаешься вверх по лестнице. Так, например, мистер Элмсфорд (6 спален, 3 ванных — 53 000 долларов), смахнув пыль со своей подержанной (но так и неосвоенной) лиры, поет:

Он не успевает пропеть первый куплет, как посетители бара бросаются к выходу. Мистер Элмсфорд тем не менее продолжает свою песню:

вопрошает он.

Официанты вытряхивают пепельницы, буфетчик опускает железную шторку над полкой с бутылками и запирает ее на замок. Всюду гасится свет, а мистер Элмсфорд все поет да поет.

тянет он,—

— Бар закрывается,— объявляет официант.— И по вашей милости, мистер.

Есть, впрочем, и другие песни — песни оптимизма и радости:

Статистические данные? Ничего примечательного: количество разводов ничтожно; число самоубийств не подлежит огласке; автомобильные катастрофы — в среднем по двадцать две в год, ибо, когда глядишь на извилину шоссе, пролегающего через Буллет-Парк, кажется, что это бестрепетная рука ребенка нанесла ее на карту жирным карандашом. Климат — слишком суров для цитрусовых и слишком мягок для северной березы.

Хэзард затормозил подле белого дома с освещенными окнами.

— Вот местечко, которое я для вас присмотрел,— сказал он.— Надеюсь, что хозяйки нет дома. Она не очень-то умеет показать товар лицом. Сегодня она, кажется, собиралась уйти из дому.

Мистер Хэзард нажал кнопку звонка. Дверь открыла небольшая плотная женщина в купальном халате и атласных туфельках на босу ногу. Пряди золотистых волос перемежались серебряными прядями, на одной туфельке красовалась матерчатая роза, на другой она была оторвана. Это была сама миссис Хизкап. Да, да, она собиралась уходить, но, как видите, замешкалась.

— Ну, что ж, смотрите, мне не жалко,— сказала она хрипловатым и неожиданно зычным голосом.— Надеюсь, что дом вам понравится и вы его наконец купите. А то мне уж надоело, знаете: только грязь развезут по комнатам, а сами покупают какую-нибудь дрянь. Лучшего дома вам не найти, здесь все в исправности, уж поверьте мне на слово! А если б вы знали, сколько здесь любителей всучить развалюгу — проводка неисправна, канализация засорена, водопроводные трубы ржавые, крыша протекает! Зато со мной вы можете быть спокойны. Муж успел перед смертью привести все в порядок. Я и сама не стала бы продавать этот дом, да только мне здесь без мужа нечего делать. Да, да, представьте! Одинокой женщине в этом поселке нет места. У нас самый настоящий первобытный родовой строй, если хотите знать, и заправляют здесь старейшины рода. Вдовы, разведенцы, холостяки — всем от ворот поворот. Пятьдесят семь — вот моя цена. Настоящая, окончательная. Мы сюда ухнули двадцать тысяч, и при этом муж каждый год — до самой своей смерти — заново красил все комнаты. В январе — по субботам и воскресеньям, да еще по ночам — он красил кухню. Затем коридор, гостиную, столовую и спальню. На следующий год он снова принимался за кухню. Как раз была очередь столовой, когда он умер. Я была в то время у себя наверху. Я говорю «умер». Вы, пожалуй, подумаете, что он просто лег и не проснулся. А было совсем не так. Он красил столовую и бормотал себе что-то под нос. Я прислушалась. «Нет, я больше не могу...»— говорил он. Я и сейчас, хоть убей, не понимаю, о чем это он. А потом вдруг вышел в сад и застрелился. Вот когда я оценила наших соседей! Обыщите весь свет, не найдете таких добрых и внимательных соседей, как в Буллет-Парке. Едва услышав о моем несчастье, они пришли ко мне и принялись меня утешать. Человек десять-двенадцать, не меньше: Мы все немного выпили, и они так меня утешили, что я чуть не забыла, что же случилось. То есть мне начало казаться, что ровно ничего и не случилось... Здесь гостиная. Восемнадцать на тридцать. К нам на коктейль иной раз приходило человек пятьдесят — и никакой толкотни. Могу вам уступить ковер за полцены. Чистая шерсть. О шторах тоже договоримся, если они приглянутся вашей жене. У вас есть дочь? Холл очень удобен для венчания — когда невеста бросает букет наземь, представляете? А вот столовая...