Любовь и смерть Геночки Сайнова

Шурка с приятелем однокурсником, а Настя с институтской подружкой.

Какой замечательный традиционный альянс! Флотский офицер и выпускница педагогического!

Две свадьбы играли почти одновременно, перед летним учебным походом…

Алексей был свидетелем.

– Не ревнуешь по памяти? – спросил у друга подвыпивший Алексей.

– Дурак, она мне девочкой досталась, – ответил не менее подвыпивший Шурка.

Уехали…

Уехали на север друзья.

На всю жизнь.

А Алексей остался.

И любовь его была впереди.

Как и накликал друг Шурка – любовь к умной… К умной и талантливой. …

Вера Гармаш была на четыре года старше.

Она играла на скрипке в большом симфоническом оркестре Филармонии.

Алексей сидел тогда в пятом ряду.

Это был абонементный концерт, и он пошел вместо мамы, чтобы не пропал билет.

Вернее, чтобы пропажа билета не огорчала маму. Можно было пойти в кино и наврать, что ходил в филармонию, но мама могла спросить о подробностях впечатлений, Алексей мог смутиться и запутаться в своем вранье, да и потом мама просила принести программку…

Приготовился скучать.

Да и скучал первое отделение.

Но во втором играли Россини – увертюру к Сороке – Воровке.

И вдруг Алексея как будто прошибло.

Это было сравнимо с нескорым действием конопли, которую куришь – куришь, а дурман ударяет в голову только с четвертого – пятого раза…

Так и здесь.

Уже который раз ходил Алексей в филармонию?

Восьмой или десятый.

А все скучал.

И тут…

И тут, как полетел!

Россини рас-ка-тал, раскатал его по американским горкам своих крещендо и апофеозов.

Алексей смеялся и плакал. Слезы лились из его глаз – и не от старческого слабодушия, как у бровястого генерального секретаря, которому товарищи по политбюро показывали палец, и тот рыдал содрогаясь под бременем некаянных грехов…

Но Алексей плакал от натурального счастья неожиданного обретения значимости.

И эта девушка, эта удивительно красивая и вместе с тем вдохновенная скрипачка во втором ряду, с которой он не сводил глаз.

В ней он увидел вожделенное воплощение искомой сексуальности.

Она была ответом на его вечные вопросы.

Кто?

С кем?

И когда, наконец это придет?

Нежные изгибы тонкого легкого тела.

И вдохновенная затуманенность взгляда.

И скрипка.

И эти длинные пальцы.

Они теперь должны касаться не только струн и смычка, но его Алексея голой спины.

И ее глаза…

Они будут так же закатываться в страстном восторге забвения, но не в крещендо Россини, а в апофеозе их с Алексеем любви.

Он трижды ходил на концерты, отбирая билет у уже выздоровевшей мамы.

Мама была удивлена и радовалась новому музыкальному увлечению сына.

Он слушал Сороковую Моцарта и Первую Чайковского.

Все вальсы и галопы всех Штраусов и девятую Бетховена.

Он любил эту музыку и любил ее…

Как она пряменько сидела, сладко выгнув легкую спинку, как нежно гладила смычком свою виолу, как страстно закатывала глаза в самых вкусных музыкальных местах…

Он уже знал, из каких дверей и когда после концерта выходят музыканты.

Он два раза покупал букеты и оба раза не смел приблизиться к ней – она выпархивала не одна, а с подружкой и с пожилым длинноволосым музыкантом, который плелся позади, сажал их обеих в свою машину и увозил…

Алексей много думал о жизни филармонических скрипачей…

Они ездят по всему миру.

В Лондон, в Париж, в Нью-Йорк…

А что может предложить ей он?

В четвертый раз ему повезло.

Длинноволосого седого виолончелиста не было.

Она вышла с подружкой и они направились по Бродского к метро.

Алексей догнал…

– Простите… Простите, ради Бога…

Его простили.

Бог что-то значил для них…

Ее звали Вера.

Вера Гармаш.

Она закончила консерваторию.

Играла в оркестре Малого театра.

Мечтала о Кировском, но год назад подала на конкурс в оркестр Филармонии.

Ехали на метро с пересадкой на Техноложке.

Подружка – флейтистка – поехала дальше, до Электросилы, а они с Верой перешли через тоннельчик, мимо карты, где всегда стоят ждут кого-то… Перешли и сели в поезд до Чернышевской.

На ней было облегающее по фигуре черное пальто с воротником из чернобурки. К груди она прижимала футляр…

Одной рукой Алексей держался за поручень, а другой нежно поддерживал ее гибкую черную суконную спину.

Вблизи ее глаза были еще прекраснее, чем виделись, чем вожделелись из четвертого ряда партера.

Она взметывала вверх длинные ресницы и ужалив, мгновенно прятала… Серые…

Серые глаза.

Филолог Леша Коровин подумал…

Les yeux bleu – ses des amoureus

Les yeux noir – ses des kannart

Les yeux maroux – ses des couchon

Les yeux verts – ses des viper*

У нее – серые…

Les yeux grees – ses des valise** * Голубые глазки – у влюбленных Черные глазки у канареек Карие глазки – у поросят Зеленые глазки – у змейки (французская детская считалочка) ** Серые глазки у футляра (фр.) Подумал и фыркнул – не удержался…

– Чему вы? – спросила она – У футляра, вернее у той, что держит в руках футляр – серые глаза…

– Разве это смешно? – удивилась она.

– Все дело в нюансах формы, – ответил Алексей.

В тот вечер они подружились.

Он произвел на нее необходимое впечатление.

И залогом – были ее адрес и телефон.

Улица Чайковского дом 38…

272 – 65 – 15

… Во второе их свидание он сострил – улицу себе специально подбирали, по профессиональному признаку?

Оказалось же, что Чайковский здесь совсем не из той оперы… Не тот, чей первый концерт для фортепьяно Ван Клиберн играл, а тот, который с Желябовым да с Петром Лавровым в царя бомбу кидал…

Алексея беспокоил вопрос – достанет ли ему денег на то, чтобы достойно ухаживать за Верой. Он нервничал. И нервозность свою прятал за балагурством.

А потом, вдруг, начинал нервничать – не кажется ли он ей болтуном?

Опасения его были не напрасными.

Третьего свидания он не добился.

И он не понимал.

Почему?

Он караулил ее возле филармонии, выглядывая из-за угла, с кем она пойдет к метро, к кому сядет в машину…

Он звонил по телефону 272-65-15 и нажимал на рычажок, когда трубку брала не она…

А когда брала она, затаив дыхание, молчал…

Он не догадывался, что тонкая, обладающая обостренным нервом скрипачка Вера Гармаш страстно желала получать не из того капитала постоянства и серьезности намерений, что предлагал ей он, но мечтала об иных радостях, что питались ценностями совершенно противоположными постоянству – она вожделела острых замираний под сердцем, страстей навзрыд, мгновенного озарения счастьем с последующим желанием отравиться, того – что дают отношения с красивыми и успешными мужчинами… С теми, которые до смерти влюбляют в себя, а потом безжалостно бросают… …

Алексей не понимал.

Почему?

А она не желала объяснять.

Ей было скучно. …

Он мечтал о тихом счастье.

А она мечтала о сильных страстях.

Они не складывались в пару.

Они не совпадали выпуклостями и вогнутостями своих душевных устройств…

И это вызывало страдания.

По-крайней мере, у одного из них.

Алексей влюбился в Веру.

Он мечтал о ней, как о своей девушке, мечтал о ней как о жене, представляя ее в своей квартире, представляя ее с их ребенком у ее груди.

Он влюбился и был несчастен не получая Веру в свои объятия.

А она, а она страдала по красавцу Вадиму Юрьевичу, который то подбирал ее, то бросал, то подбирал, приласкав, то снова безжалостно вышвыривал ее из своей красивой жизни, помучив, вдоволь поторкав ее симпатичной мордашкой о столешницу условного жизненного стола… Но она была счастлива этим унижениям, когда Вадим Юрьевич бил ее мордашкой об стол, потому что порою, бывало, за этим столом они и пировали. И ох как пировали… И тогда она танцевала на этом столе… Нагая…