Дорога без привалов

Первопроходчики нового мира, мы должны были сделать то, чего не могли наши отцы и деды. За короткие годы пятилеток нам предстояло вывести темную, отсталую Россию на широкую дорогу могущества и прогресса. Мы покорили время, мы научились обгонять его.

Это далось нелегко.

Кирка и лопата были нашими основными инструментами.

В жару и лютую стужу возводились корпуса заводов. Рядом с поднимающимися стенами пылали жаровни, на них мы подогревали и стынущий цементный раствор, и задубевшие от холода руки. Над каменной коробкой здания еще не было крыши, а станки уже работали.

Иногда, возвращаясь с работы, мы не находили своего жилья. Шалый ветер срывал наши палатки, разбрасывал скудный скарб, гасил спасительный огонь «буржуйки» (так называли мы железные печки-времянки).

Но мы не сетовали на свою жизнь: мы думали о будущем.

Мы строили и настоящие дома, но жили в них тогда не мы. В них жили иностранные специалисты. Мы вынуждены были приглашать их: у нас не хватало квалифицированных кадров. Они помогали нам, но не верили в наши планы, называя нас фантазерами. Что ж, поверить, действительно, было трудно: мы делали почти невозможное.

Вот стоит громадный красавец завод. Потомкам нашим, возможно, покажется невероятным, что мы, с нашей тогдашней техникой, воздвигли его всего за одиннадцать месяцев.

Мы не могли без таких громад заводов.

В конце девятнадцатого века В. И. Ленин высмеивал уральских горнопромышленников, которые, стараясь возвеличить заслуги отсталого демидовского Урала, кичились серпами и косами, которыми жала Россия, нательными крестами да сковородками. Но уже тогда убогая и бессильная Русь в дерзких мечтах нашего вождя вставала обильной и могучей.

Прозорливо предвидя пути преображения страны, Владимир Ильич высказал мысль о создании на востоке новой угольно-металлургической базы.

Эту идею воплотили в жизнь мы. Волей партии, нашей волей и трудом Урал превратился в мощную опору строительства социализма».

Так писали мы в своей заявке на фильм. От имени поколения. Но сценарию, когда мы взялись за него, понадобились уже не общие слова: режиссерам надо выстраивать так называемый зрительный ряд — образный, овеществленный. Вот мы и мучились, спорили, громоздили различные варианты в поисках «подступов к потомкам».

Щуря свои монгольские глаза, Юрий Хазанович начинал диктовать:

— Попробуем так… Печатай, потом выбросим, если не получится. Так: «Диктор нажимает один из клавишей, и само-движущееся устройство, формой своей напоминающее…»

— Юра, сейчас инженер в тебе оседлал писателя.

— Так эти монстры, режиссеры, хотят нарядности.

— Придумай проще и поэтичней.

— Ну хорошо. А если начать так… Никакого города, никакого музея. Из космоса возвращается корабль. Все ближе Земля. И вот мы видим Уральский хребет…

— Ага, — иронически говорит Шустов, — рельефная карта, на ней изображение Урала, «этого гигантского шва, который спаял Европу и Азию».

— Как ты догадался?

— Сами же писали…

— Но — волшебство слова! — мы словно бы с космической высоты уже видели, как условная эта карта переходит в земной, совершенно реальный пейзаж.

В рассветной дымке, просквоженной косыми солнечными струями, раскинулся под нами лесистый горный край. Впрочем, не везде лесистый и не везде горный. Там, далеко на севере, туманно стелется простор хмурого, серого моря. Проплывают по нему редкие ноздреватые льдины, размеренно бьются о скалистый берег студеные валы. Это Ледовитый океан. Здесь начинается Урал — Камень, как говорили в старину.

Отсюда вздыбленными волнами со снежными гребнями взметываются горы Урала Полярного. Их и в кино-то мало кто видел. Раскатились крутобокие и плывут, плывут под белесым северным небом.

На Урале мне в Заполярье бывать не приходилось, радость знакомства с ним подарил лишь Тюменский край. Вдоль Камня я выше Ивделя и Полуночного не забирался. Но помню, как за Североуральском штурмовали мы в общем-то не очень уж высокую гору Кумбу. За лесистым взгорьем, за альпийским буйнотравьем началось столь дикое нагромождение каменных глыб, что карабкаться по ним приходилось и вниз головой. Мы то ползли, обдирая руки и одежду, то прыгали подобно горным козлам, то, цепляясь за шершавую пленку лишайников и мхов, готовые рухнуть в расселины, осторожно пробирались под нависшими над головами гранитными карнизами. Но когда, усталые, потные, оборванные, добрались мы до вершины, то легла перед нами панорама как раз вот таких великанов, о каких помянул я выше, — маячили окрест в десятках километров заснеженные вершины Северного Урала. То были сами приволье и дикость, первозданность и недоступность.

Такого командировочные, которые обычно и разносят по белу свету впечатления о нашем крае, конечно, как правило, не видят. Им более ведомы пейзажи Среднего Урала, где хребет Гиперборейский упадает, снижается, подчас почти насовсем смытый теплыми морями древности. И горы здесь вроде бы не горы, а холмы, хотя такие из них, как Волчиха и даже Пшеничная, дают хорошую нагрузку и бывалым туристам, а Уктусские горы, с легкой руки заезжих репортеров именуемые ныне Уктусами, украшают кадры многих кинолент. Воды рек здесь спокойны, вяловаты, и даже Чусовая, и за пределами Урала известная своей резвостью, не шибко плещет и несет, вытекая из обширных болотин; хотя на реках Среднего Урала перекаты есть вполне сильные, и помню, как на одном из них Исеть у деревни, так и названной Перебор, разнесла и разметала наш, правда, утлый плот. Ландшафт на Среднем Урале какой-то умиротворенный, и, хоть горная страна, ее никогда не спутаешь ни с Кавказом, ни с Алтаем, ни тем паче с Тянь-Шанем. Очень древняя, очень разрушенная страна.

Правда, на юг, за Уфалеями, вновь начинают дыбиться могучие вершины и опять раскатываются мощные каменные валы. Здесь царство гор, шиханов и озер, неповторимый край. На Таганай, «подставку Луны», я впервые забрался еще мальчишкой, и с тех пор навсегда, вместе с ощущением высоты и раздолья, осталась в глазах эта картина: нестройными грядами, темные вблизи и светлые вдали, уходят в дымку горы, и по бархатно-зеленому ковру тайги — щедро разбросанные серебряные монеты озер.

Озера уходят в степь. Горы тоже уходят в степь, прячась под нее. Эту мысль о подземном продолжении Уральского хребта, вычитанную когда-то у Ферсмана, я вначале воспринимал почти как сказочную. Но однажды— было это в конце сороковых годов — сказка обернулась для меня былью.

С группой геологов Уральского филиала Академии наук ехали мы из Свердловска в Казахстан на всепролазном грузаче-фургоне ГАЗ-63. Остались позади отроги Урала, проплыла в стороне Магнитка, плоская, выжженная солнцем тянулась степь. Как-то утром приплыли мы к маленькому, полукустарному золотому прииску. Здесь нас ждали: группу геологов возглавлял А. А. Иванов, член-корреспондент Академии наук, «главный золотарь страны», как в шутку звали его, ибо был он очень крупным специалистом по золоту. Едва сошли мы с машины, невысокого роста, юркий, хотя и пожилой, казах бросился к Аркадию Александровичу обниматься: оказывается, много лет назад ходил он в партиях Иванова рабочим. Теперь трудился на прииске техником.

— Ты, поди, важный стал: начальник, чиновник! — пошутил Аркадий Александрович.

Техник шутку принял, прищурился хитренько:

— Нащальник не нащальник, щиновник не щинов-ник, а утром-вещером щай пьем-с сахаром.

Иванов намеревался осмотреть шахту, порыться в образцах пород, но ему приготовили еще и сюрприз: накануне наткнулись на богатое гнездо самородков и решили его до приезда Аркадия Александровича не трогать. В громадной бадье спустили нас в дудку, тесным штреком прошли мы к забою. Даже оглядевшись, я не сразу разобрался в увиденном. Плотную, намертво спрессованную стенку из гнейсовых сланцев прорезали жилы кварца, а в них темнели и бугрились какие-то неровные, некрасивые пятна.