Не много ли для одной?

Подошла глубокая осень, на трудодень пришлись граммы. Каждый человек стал рассчитывать на себя, а нам отказали. Мы с Катюшей попросились к одной женщине, у нее муж уехал на производство, а она жила с двумя маленькими сынами. Иногда соседи приносили нам картошек, капусты, но хлеба не было. Мы вынуждены были просить милостыню. Но как идти, ведь во всех деревнях знают нас и наших родителей! Что же делать, чтобы прожить хоть зиму? Все же я Катюшу упросила, пойдем, говорю, по родне, хоть накормят и то ладно. Пошли мы на ту заимку, где жили с родителями, к отцову дяде и его жене и правда, бабушка Мария не выгнала нас. Накормила досыта и насыпала муки килограммов десять. Мы от радости чуть не бегом бежали до своей квартиры.

Однажды зовет меня мой крестный. Я думала, дать чего-нибудь хочет, все же у них и мясо, и сало, и молоко, картошки много, но он не за этим звал. Он объявил, что завтра повезет меня и малого брата Гошу в Тяжин к маме, так как ему мешал этот Гоша. Томочка водилась с мальчиком его жены, а Гоша совсем был не нужен. До станции приехали на лошади и сразу сели на поезд. Приехали в Тяжин, а матери там не оказалось, он обратно, и я за ним, Гоша у него на руках, видно, ему билет не нужен был, а меня остановили. Я говорю, что я с ним — показываю на крестного с женой, а крестный говорит, что мол нет, она не с нами. И меня проводница высадила из вагона. Сердце мое сжалось в крепкие тесы, но я не заплакала. Я знала, что слезами ничего сделать нельзя. Решила ждать другого поезда. А мороз, наверное, градусов под сорок, а я в сапогах и пальто, веретеном встряхнуть. Пошла на вокзал. Уже зажгли огни, прибыл поезд, люди стали садиться, и я полезла, села на краешек скамейки, а рядом сидел дяденька, он начал расспрашивать, куда я еду и зачем. Я рассказала всю правду. Тогда он говорит: «Садись в угол, если будет идти ревизор, я на тебя тулуп накину и проедешь. Так и провез он меня, большое спасибо ему.

В Итат приехала ночью, люди спят, а меня и сон не берет. Досидела до семи и пошла, а темнота — хоть глаз коли. Мороз жуткий. Я дошла до почты, постучала, сторож открыл, но говорит, еще рано, мне тебя впустить нельзя, иди к соседям, посиди до девяти часов, а тогда сюда приходи. Увезет тебя Бондарев. Я так и сделала. Соседи оказались добрыми, разрешили мне посидеть до девяти часов. В девять часов я встретила Бондарева Ивана, рассказала ему свое путешествие и попросила, чтобы он меня увез в деревню. Там, говорю, около своих да знакомых, все умереть не дадут с голоду. Он снял с себя тулуп, завернул меня всю и поехали. А сам то и дело пешком за лошадью бежит: видно, мороз пробирает. Я подумала, если бы я пошла пешком, то бы не дошла. В Малоитатку мы приехали к обеду. Я бегом побежала к бабушке сказать, что я жива, а Иван в это время отстыдил крестного в конторе. Меня бабушка заставила залезть на печь и погреть на кирпичах ноги. Сама подала кусок хлеба и три вареных картошины. Я все это вмиг съела и, почуяв тепло, уснула крепким сном. Проснулась я, когда сильно ругался крестный на бабушку. Он кричал: „Она меня всяко прославила, а ты ее, тварь такую, на печь пускаешь!“ Я молча слезла с печи, тихонько оделась. Гоша и Томочка, что щенята, ели за печкой что-то из чашки. Гоша мне показался больным и потом, как я узнала, это действительно было так. Когда они везли его домой, открыли ему грудь и простудили. Он так заболел, что кровь шла изо рта. Вскоре об этом рассказала жена крестного, когда он побил ее за что-то. Вот так крестный и дядя родной!

Когда я вышла из хаты бабушки, тут уж не хватило моей силы воли сдержать слез. Сдавило мое горло, как комок подкатился, я разревелась навзрыд.

Решила, что уйти надо скорее от этого дома. Я перестала плакать и поспешила на квартиру, где сидела Катюша, вся заплаканная, считая, что меня уже нет в живых. Как увидела она, что я иду, кинулась на меня и давай причитать: „Милая моя сестреночка, я-то думала, тебя живой уж нет! Не ходи ты больше!“ Я ее уговариваю, не плакать, а сама еле сдерживаюсь. Соседки, которые сидели у нашей хозяйки, все наплакались, на нас глядя. И только разговору, что ж он за дядя, что так отказался и еще бросил в чужом краю в этакой-то одежонке. Они поговорили и разошлись, а у нас с Катей разговору было до полночи. Я решила, пока еще мука есть, надо еще что-нибудь добавить, чтобы совсем без куска не остаться.

Так и жили мы с сестрою до весны. Я пойду просить, а она спрячется, чтобы ее никто не видел. Она больше меня стыдилась, а я для себя ни за что не пошла бы, я переживала за нее. Думаю: и так худенькая, не дай Бог заболеет, умрет сразу. Вот эта забота о сестре заставляла подавлять в себе совесть и идти просить. Одни отказывали, шла к другим.

Подошла масленица, ручьи вокруг, крестный позвал Катюшу, стал уговаривать, чтобы она с Гошей ехала в Тайгу. Он там жил когда-то и адрес нашей родни в Тайге знал. Я, говорит, куплю билет и посажу вас в вагон, а ей начертил, куда там идти. Когда она пришла и рассказала затем мне, у меня руки отпустились. Я почему-то себя считала сильнее ее и находчивее. А вдруг, думаю, родни там нет, а Кате сказать боюсь, потому что и здесь уже туго нам с ней. И решили, что она поедет, а уж если мамы нет в Тайге, то родня, поди, не выгонит. Только напиши, говорю, сразу же, чтобы я знала, что ты жива.

Я проводила ее, не плакала, но как они скрылись, я не могу уснуть всю ночь. Я все-все передумала. На пятый день получила письмо, но оно было маленькое. Она, видно, боялась написать, что ест досыта. А мне не нужна ее признательность, я радовалась тому, что она не заблудилась.

Теперь нужно было думать только о себе. Я пошла в деревню, за несколько километров, к сродному брату отца. Жена его работала в молочном отделе, взяла меня к себе, и я стала есть досыта.

Работа моя была разнообразной. Утром рано я шла принимать молоко от доярок, потом подогревала и пропускала его через сепаратор. Частенько, чтобы ускорить дело, хватала не под силу, после чего целыми днями не хотела есть. Ничего мне тетка не запрещала, а у меня глаза не глядели ни на что. Дальше — больше, мне становилась все хуже.

Потом приехала старшая сестра и взяла меня к себе. Томочка уже жила у нее раньше, она взяла ее от бабушки. Я стала учиться. Догонять сверстников было трудновато, а особенно плохо шел русский язык. Все правила я позабыла: мне ведь и думать не приходилось, что придется продолжать учение. Я пошла в четвертый класс, когда нужно было уже в седьмой. Но это меня не стесняло, я старалась учиться.

Валенки у меня были латаные-перелатаные. Платьице старенькое, но всегда чистенькое и выглаженное. Когда перешла в пятый, ребята из седьмого стали поглядывать на меня, как на взрослую, но я ничего не хотела замечать, так как в моем сердце таился огонек любви раннего детства. Я вступила в кружок самодеятельности. Иногда оставались на репетиции, и когда стали выступать, взрослые удивлялись нашей постановке. Мы разыграли пьесу „Николай Иванович“. Этим Николаем был в пьесе Миша Киреев. После постановки он предлагал мне с ним подружить. Я ему отказала. Но потом много чудила: одному пообещаю, приду на свидание, а другому скажу, что он нравится мне, а сама никуда. Да и в чем было ходить? Иногда Лиза мне давала свое батистовое платье и туфли, вот тогда я вся цвела, не стеснялась никого и чувствовала себя свободно. Шутила, танцевала, а иногда я плясала русскую. В такие вечера я действительно была хороша, но, как кончался вечер, я бегом бежала домой.

Началась война, не помню, в Монголии или с финнами, зятя взяли в армию.

Лиза осталась с нами одна, но она духом не падала. Пошла в МТС поварихой, кормила шоферов и трактористов. Дома всю работу старалась сделать я. В четвертом я была лучшей ученицей, в пятом по всем предметам имела хорошие оценки, но русский у меня кое-как, на посредственно. Вроде сама русская, а понять русский язык не могла, да и сейчас в нем не сильна.

Зять вернулся невредим. В это время я решила попроситься у сестры на каникулы в деревню. Я, говорю, сильно соскучилась по бабушке, ведь она одна теперь. Крестный уехал в Красноярск. Лиза ничего не имела против этого. „Только иди, — говорит, — в своей одежде“. Но разве хотелось мне показаться своему любимому на глаза такой нищенкой! Я решила так: если Лиза даст хоть что-нибудь свое, то пойду, а не даст, не пойду. Такой разговор у меня был еще за месяц раньше до каникул.