Аргентинское танго

в серой норковой шапочке с блестками снежинок, сбросив только пушистые детские варежки с рук, кинулась ко мне.

— Иван Кимович, что с вами?! — Подбежала. Затрясла меня за руки. — На вас лица нет! Выпейте воды, выпейте… вот!..

И совала мне в рот не стакан — весь графин с водой, стоявший прямо тут же, на гримерном столике.

— Надя, погоди… — Я рвал графин у нее из рук. — Надя, ну что ты, со мной все в порядке, возьми себя в руки! Здесь же люди!.. Здравствуй… Давно не виделись, однако… Вон, — я кивнул ненавидяще назад, за плечо, — Мара здесь…

Она беспомощно, как загнанная выстрелами на ствол сосны белочка, оглянулась. Хотела поставить графин на стол, а он выскользнул у нее из рук и грохнулся об пол. Разбился. Вода выбрызнулась на ее зимние сапожки, на мои танцевальные матерчатые туфли.

— Ох, извините…

— Пустяки! Да разденься ты наконец! — Я силком стащил с нее шапку, шубу, шарф, бросил ее тряпки на стул. — Как хорошо, что ты пришла, Наденька, радость моя! Ты-то нас с Марой и загримируешь как следует. А?.. Ну, отдышись… Ты что, бежала, что ли?.. Я сейчас закажу, и тебе принесут из буфета сока…

Я подошел к двери. Высунул голову в коридор.

— Эй! Народ! Есть кто! Ага, парень, отлично, стой, слушай, сбегай в буфет, купи пару коробок апельсинового сока?.. для девушки… сдачи не надо…

Я сунул мальчишке-осветителю деньги в руку. Он осклабился, убежал, крикнув: «Щас принесу!» Я обернулся. Мария стояла уже лицом к нам. К Наде. Измеряла дрожащую Надю ледяным взглядом от маковки до пяток.

— Вот как, — столь же ледяным голосом сказала она, — ты когда-то мне, Ваня, апельсиновый сок в буфетах покупал, а теперь — для девушки?.. Ну да, все верно… Для девушки…

— Мара. — Меня опять охватило бешенство. — Ну не цепляйся к словам, прошу тебя. Ну ведь и ты попьешь, неужели непонятно?

— Непонятно, — так же ледяно процедила она. — Хотя на самом деле все очень понятно. Понятнее не бывает.
НАДЯ

Я глядела ей прямо в глаза. Я старалась не опустить глаза вниз.

Я никогда не думала, что у живой женщины могут быть такие страшные глаза. Как у мертвой.

— Что вам понятно, Мария Альваровна? — преодолевая глупый страх, сказала я тонким голосом. — Ничего вам не понятно. Вы… лучше не оскорбляйте никого никогда! Люди, между прочим, долго помнят обиду… И унижение… Если вы кому-нибудь когда-нибудь дали пощечину — вам эта пощечина вернется! Точно вам говорю! Вернется, если вы…

— Что — если я?

— Если вы не будете молиться Богу…

Она расхохоталась. Эта чертова бестия расхохоталась во все горло.

— Молиться?! А кто тебе дал право судить, молюсь я Богу или не молюсь?! Это мое личное дело! И не тебе, дуре, в него вмешиваться! И вообще проваливай!

Иван подскочил ко мне. Закрыл меня грудью, будто бы эта сволочь готовилась меня расстрелять из револьвера.

— Не тронь девчонку, Мара! Тебе шлея под хвост попала! — Он обернулся ко мне. Губы его прыгали. — Она очень много пережила в последние дни, Наденька, прости ее… Мы там, в Буэнос-Айресе, такого