Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)
Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая) читать книгу онлайн
Приехавший к Хорну свидетель гибели деревянного корабля оказывается самозванцем, и отношения с оборотнем-двойником превращаются в смертельно опасный поединок, который вынуждает Хорна погружаться в глубины собственной психики и осмыслять пласты сознания, восходящие к разным эпохам. Роман, насыщенный отсылками к древним мифам, может быть прочитан как притча о последних рубежах человеческой личности и о том, какую роль играет в нашей жизни искусство.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
Между прочим, история Иксиона была известна и этрускам; этот персонаж изображен на одном из этрусских зеркал, причем как демон (потому что он имеет крылья) и, видимо, в соседстве с галлюциногенным грибом.
Желание Хорна расстаться с Аяксом, по-видимому, обусловлено тем, что Аякс — во всех его разнообразных проявлениях — олицетворяет собой фигуру героя-хищника, а такая фигура опасна для современной цивилизации и должна быть заменена чем-то другим (см. выше, с. 776, комментарий к с. 623: С тех пор я пошел на убыль…).
Рассуждая о своей музыке, Хорн употребит выражение «золотисто-коричневый блеск моего спасения, во плоти и в духе» (Свидетельство II, с. 635), отсылающее к образам меда как целительного, примиряющего людей дара нимф или муз (см. выше, с. 862, 865–866). Такие образы очень часты и у Пиндара: «медвяное блаженство» (Пиндар, с. 12), «Текучий мой нектар, дарение Муз, / Сладостный плод сердца моего» (там же, с. 32) и т. д.
Эпизоды встреч Хорна с Тутайном и господином Дюменегульдом. В диалоге Плутарха «О лике, видимом на диске Луны» о периоде, непосредственно предшествующем возвращению из загробного — лунного — мира на землю, рассказывается (Луна, 26):
Некоторых, задумавших отплыть, задерживает божество, являющееся им, как людям знакомым и близким, не только в сновидениях и знамениях — многие наяву встречают видения и слышат голоса демонов. Сам Кронос спит, заточенный в глубокой пещере из златовидного камня, ибо Зевс вместо оков послал ему сон. <…> Обладая даром провидения, они многое сообщают и от себя, но наиболее важное и о наиболее важном они возвещают, как о сновидениях Кроноса. Ибо все, что только замысливает Зевс, является Кроносу в сновидении. Титанические страсти и движения души делают его напряженным, но сон опять восстанавливает его покой, и царственное и божественное становится само по себе чистым и невозмущенным.
Встреча Хорна с могильщиком из Остеркнуда (и, по совместительству, забойщиком свиней) Ларсом Сандагером. В романе описываются две встречи с этим человеком: в конце главы «5 ИЮЛЯ» и в конце главы «НОЯБРЬ, СНОВА»; то есть эти встречи как бы обрамляют пребывание Хорна на Фастахольме. В обоих случаях речь идет об усыновлении Хорном одного из детей Ларса: в первый раз Ларс отказывает, во второй раз от усыновления отказывается сам Хорн, но они договариваются, что новорождённый сын Ларса получит имя его (Хорна) деда, Роберта, и что Хорн завещает мальчику часть своего состояния.
Имя Ларс может быть шведской формой немецкого имени Лоренц, восходящего к латинскому Laurentius («венчанный лавровым венком»). Лавр считался деревом Аполлона, и лавровый венок был распространенной наградой победителю, триумфатору. С другой стороны, существовало этрусское имя Ларс с неизвестной этимологией.
Фамилию Сандагер можно попытаться истолковать, исходя из латинских корней sandix («красная минеральная краска, сурик») и ager («поле»): как «Красное поле». Тем более что название места, где он живет, Osterknud, образовано от общеевропейского корня, означающего «восток» (например, шведское Öster) или имя богини рассвета (греческое Эос, германское Эостра/Остара) и старошведского knot («узел»).
Больше того: поскольку место пребывания Хорна (во второй части «Свидетельства») стилизовано под Итаку, Ларса, появляющегося в самом начале и самом конце этой части, уместно сопоставить с двумя персонажами «Одиссеи»: «божественным свинопасом» Евмеем и отцом Одиссея Лаэртом (жена могильщика в романе, между прочим, охарактеризована латинским выражением Mater omnipotens et alma, «Матерь всемогущая и кормящая», Свидетельство II, с. 203). (Мать Одиссея, Антиклея, согласно Гомеру, умерла от тоски по сыну и встретилась с ним в Аиде, куда Одиссей спустился, чтобы узнать о своем будущем.) По одной из версий настоящим отцом Одиссея был не Лаэрт, а Сизиф (Гигин, 201):
Меркурий дал Автолику
<деду Одиссея/Улисса. — Т. Б.>Аллегорический смысл отождествления Ларса с Лаэртом, отцом Одиссея, проговаривает сам Хорн, вскоре после встречи с могильщиком (Свидетельство II, с. 662):
Я — больше по дурацкой добросовестности, нежели чувствуя такую потребность — описал в моей тетради и эту встречу. У меня достаточно жизненного опыта, чтобы знать: нужно проявлять особую осторожность, когда отец судьбы, Случай, заявляет о себе столь навязчиво.
Поездка Хорна в Ротну. Последняя поездка Хорна преисполнена ощущением счастья, которое вызывает у него первозданный осенний пейзаж (Свидетельство II, с. 662–663; курсив мой. — Т. Б.):
Покончив с делами, я не устоял перед соблазном: проехать по великолепной уединенной дороге до Ротны. <…>
Под этой тяжелой серой пеленой ландшафт преобразился. Он напоминал теперь одного-единственного гигантского тяжело дышащего зверя. Я чувствовал порывистость исходящего от него дыхания. Воздух стоял так тихо, что казалось: молчание проистекает из печали, естественной для всего живого…
Хорн словно прощается с этой местностью, описание которой перекликается с описанием Аида у Вергилия (Энеида VI, 237–241, 295–297, 309–312).
У Пиндара тот же пейзаж Аида истолковывается как скованный «божий враг — стоглавый Тифон» и служит наглядным символом обуздания разрушительных страстей (Первая Пифийская песня, «Этна»: Пиндар, с. 59–60).
Смерть Хорна. Что происходит с Хорном в конце романа, до конца не понятно. Но похоже, он покидает пределы пещеры, возвращаясь к существованию среди людей. На такую мысль наводит прежде всего сказка о Кебаде Кении (Деревянный корабль, с. 127):
Кебад Кения почувствовал (хотя он уже пустился в стремительное бегство, важность других ощущений не потускнела), как что-то пробило ему грудь. Как он, по истечении двух сотен лет, умер. Но он не увидел лица человекоподобного ангела. Смерть стала началом постоянно нарастающего ускорения. Или — продолжения бегства.
С чем-то подобным мы сталкиваемся и в конце новеллы «Свинцовая ночь» (Это настигнет каждого, с. 114):
Его память была разрушена диким безумством отчаяния. Как прикосновение постороннего существа — так он ощущал страх. Страх стоял и загораживал ему путь. И он в этот страх перелился: страх стал формой его естества, его тела. Теперь что-то подсказывало ему, что надо все это расколоть, попытаться пробить стену, похоронившую его заживо, — чтобы оставить страх позади себя, как пустую оболочку.
Он наклонил голову и, ничего не видя, ринулся вперед. Споткнулся, почти у самой цели. Жестокий удар… Боль была большой, как целый мир, но такой короткой, что Матье даже не вскрикнул. <…> В первое мгновение он ощутил замешательство, как если бы случайно отворил дверь, в которую не собирался входить, — или, проснувшись в своей постели, не узнал собственной комнаты, потому что во сне был от нее отторгнут.
