Суббота навсегда

И каким судом вы судить будете…

Демократия не лучшее государственное устройство. Даже без всяких «но». Ибо, говоря, что ничего лучшего покамест человечество не измыслило, подразумеваешь под «человечеством» народы, взысканные особой благодатью. Сии отряды землян вкусили от древа прав человека. В местах компактного проживания людоедов, как в прямом, так и в переносном смысле, демократия предполагает людоедство, узаконенное народным волеизъявлением. А теперь «но». Но даже в людоедской демократии узник — тот, кто преступил закон, пускай и начертанный на скрижалях каннибализма. Тогда как при самодержце узник — собственность его величества.

Как бывают любимые игрушки, так бывают любимые узники — они всегда под рукой у государя. Вспомнил, поиграл, снова спрятал в ящик. Такими ящиками служили подземелья или башни королевских замков. (Для сравнения — странного сравнения: кто-то хоронит своих мертвецов у церкви, а кто-то «брезгует совмещенным санузлом» и роет могилы за городской стеной.)

Преступную ханум, горе-евнуха и остальных заговорщиков заточили в самом дворце — в республике людоедов их, если б даже и сожрали, то это непременно была бы «фидития», общественная трапеза. А так гиляр-ага был вправе воскликнуть, адресуясь к року: «Обнес меня ты сладким в очередь мою». Он — естественный преемник Осмина. Как в вазочку с десертом, воткнул бы он тому в пупок спицу бенгальского огня… Мечты, мечты… Вся ваша сладость достанется арамбаше. Уплывает полусфера Селимова живота, белого, подрагивающего… Ну, бланманже чистой воды.

У кого волосы редкие, а у кого щи жидкие — к сокрушенным вздохам белого евнуха прибавилось сопенье его черного собрата.

Блондхен была само мужество, пока ее заковывали в цепи, но когда увидела в цепях Констанцию, то закрыла глаза и две горькие слезы выкатились из-под опущенных век.

— Я с тобой, Блондиночка, — тихо произнес Педрильо.

Благодарно кивнула.

Казалось, только Бельмонте с Констанцией счастливы. Их глаза сияли, их лица выражали восторг. Они как будто не слышали ударов молота, не чувствовали тяжких уз.

— Бельмонте, моя любовь… — слетело с уст девушки.

Селим же паша смотрел на нее так, словно спрашивал: «Дэвушка, вы адын?»

— Констанция, любимая, ты чувствуешь, больше нет нас — я, единая душа… чудо… чтобы такое совершилось еще на земле…

— Такого не бывает, — сказал паша, по-прежнему не сводивший с них глаз. — Через несколько часов я вам это докажу. Осмин!.. Ты меня понял? Такую пытку, чтоб по ней захотелось кино снимать. Для тебя это последняя возможность пережить грядущий день.

Факельное шествие из Реснички — напуганной, оскверненной присутствием не тех промежностей — направилось в юго-западную башню Алмазного дворца. В душе арамбаша предпочитал юго-запад другим направлениям.

Охранявших было во много раз больше, чем охраняемых. Сам арамбаша с голой саблей на коленях восседал перед надежно запертой дверью. Собрались также и все гайдуцкие офицеры, в каждой руке у них было по заряженному пистолету. Гайдуки же войники прохаживались, кто с ружьем, кто с шашкой, кто с пикой. В случае тревоги этот ночной дозор перебил бы друг друга в два счета.

По ту сторону двери картина висела иная. Констанция своими нежными пальчиками перебирала звено за звеном толстую чугунную цепь. Ее ангельская головка склонилась на плечо Бельмонте, золотистые пряди струились по его груди. Он приложил к сердцу ладонь — звездою Счастья I степени, а другой рукою обвивал стан своей возлюбленной, до того тонкий, что обвить его можно было бессчетное количество раз. Взгляд обоих одинаково воспарял к небесам, как у исполнителей па д’аксьон из «Спящей красавицы» — на фотографии, выставленной в витрине театральных касс на Невском. Боже!.. Боже!.. Что с нами? Подходит к концу наша история? Но, возможно, эти глаза стартовали к звездам с афишной тумбы, что перед ганноверским театром. Все спуталось: оперные театры, города, страны, десятилетия, века. Петр Ильич в Ганновере, совершенно пьяный, начал сочинять «Спящую» (дневниковая запись датирована временем, когда на ганноверских улицах нельзя было встретить велосипедистов — даже одиноких; их отделяет от этой записи столько же лет, сколько последнюю отделяет от автографа, сделанного рукою Моцарта). О чем, писатель, пишешь ты эту книгу и кому адресуешь ее? Я адресую ее в любом случае не тебе. Я окружил себя зеркалами, в которых вижу свои бесчисленные отражения в прежних поколениях. Отовсюду несется: «Знаешь, как хочется жить тому, кто мертв?»

А как хочется, чтоб они жили — тем, кто жив!..

Осмин в панике изобретал все новые и новые пытки для тех, с кем судьба соединила его общей цепью. А так как возбуждение мешало ему делать это про себя, то будущие жертвы могли вполне следить за полетом его садической фантазии.

Блондхен возмутилась:

— Эй, потише, пожалуйста.

Охваченный муками творчества, Осмин дернул головой: мол, не мешай. Видя, что Бельмонте и Констанция уже перенеслись в свое лучезарное послезавтра и на Осмина внимания вовсе не обращают, бравая Блондхен решилась последовать их примеру. Увы, в чувствах своих она была движима лишь привязанностью служанки, преданностью тела душе, а не завороженностью самой души — чем угодно: словом, звуком, другой душою. Впервые, быть может, Блондхен задумалась о себе — она взглянула на Педрильо: а могла бы она испытать к нему такую же небесную любовь? Она помнила, как он ей тогда в Париже сказал: «Блондиночка, воскресение совершится во плоти, ты будешь с нами». Врал? Еще хорошо чертить палкой свою абстракцию на песке. Тогда смерть, облаченная в шлем и панцирь римского легионера, лишь помеха решению задачи. Помеха спасительная: задача неразрешима. Ошибка в условии. У них в школе был учитель математики…

Педрильо, наоборот, поддразнивает Осмина:

— Осминчик, слышал анекдот: «А я подожду…»?

— Не мешай. Значит, взять леску, вдеть ее в иглу…

— Видишь, не слышал.

— Это про садиста и мазохиста, слышал.

— Вот и нет. Это про то, как у Рабиновича спрашивают последнее желание. «Хочу, — говорит, — малины», — а тут зима, гражданская война, вьюга.

— Погоди… Что если в кипящее масло еще насыпать соли?

— …И молотого перцу. По вкусу. Осмин, я знал, что ты симпатяга, но не ожидал, что ты такой болван. Ты уж не обижайся…

— Эврика! Приставить зеркало — чтобы сам все видел, подлец. Крупно. Это же новое слово в пыточном деле. Мансур ахнет.

— Осмин, знаешь, что говорят в Англии, когда кого-то арестовывают: «Сэр, любое ваше высказывание может быть истолковано против вас». Блондиночка, я прав?

Блондхен не отвечала… Тот математик — краснолицый, с маленькими седыми рожками — когда не сходилось с ответом, говорил: «Ошибка в условии — последнее наше упование».

Зато Бельмонте вдруг проявил, что называется, живой интерес к теме.

— Неужто, наш чудесный Осмин, мой чудесный мандарин, ты всерьез думаешь, что есть способ заглушить в человеке чувство ревности — чувство, подобно огню, похищенное у небес? Или что можно утолить жажду мести, если мстишь неверной жене? — Бельмонте выдержал паузу. — Святая наивность! Поистине евнух рогатого не разумеет. Что тебе сказал паша — почти то же, что сказал бы тебе инспектор Скотланд Ярда: вся твоя изобретательность обернется против тебя же, если только ты не сумеешь сделать возможным невозможное. Нет такой пытки, которая в глазах Селима сгодилась бы для нас. Учти, мой хороший, ты в первую очередь выбираешь казнь для себя. Что бы ты там ни надумал, паше все будет мало.

Кажется, Осмин осознал справедливость этих слов. То есть сперва он просто оторопел, потом стал мысленно подыскивать контраргументы и под конец страшно разволновался. Надо сказать, кто-то в моменты сильного душевного волнения играет в «карманный бильярд», кто-то лихорадочно ковыряет в носу. Осмину первого было не дано, оставалось только второе.