Звук воды

Иногда время словно поворачивает вспять, иногда — будто оступившись, обрушивается вниз, в такие моменты у меня даже кружится голова.

Например, летним вечером, когда прямо над ухом басовито и назойливо зудит комар и я убиваю его хлопком ладоней, — звук исчезает. И тогда происходит поразительная вещь — время, занятое звоном этого крошечного создания, обваливается и прерывается. Его невозможно вернуть и невозможно узнать, куда оно пропало.

Или настенные часы, которые вдруг начинают бить на первом этаже. Мои уши слышат их не потому, что стараются услышать. Бой достигает моего слуха сам по себе. И как только это происходит, я начинаю считать каждый удар. Но считаю не с того удара, на котором я начал слушать часы, а приблизительно подсчитав и прибавив пропущенные. Сейчас часы должны ударить в последний раз. Но они молчат. Я-то думал, что сейчас одиннадцать часов, а часы ударили только десять раз; или, может быть, я насчитал десять, а да самом деле они ударили одиннадцать?

Время резко прерывает свой ход и осыпается. Именно в такие моменты в меня вселяется Тэйдзо Оба. Видимо, где-то существует особое время — время «из тьмы во тьме погребенных». Вот оттуда и является ко мне Тэйдзо.

…Я, или, вернее, Тэйдзо, ведь он вселился в меня, завладел моим рассудком… итак, Тэйдзо приходит в себя и обнаруживает вокруг целый мир.

И в этом мире чего-то не хватает. Но мир этот невероятно огромен, и к тому же то, чего в нем не хватает, есть субстанция невидимая. Он лишен самых основ мироздания.

Когда Тэйдзо стоит лицом к лицу со своим миром, меня (или, точнее, то немногое, что осталось от меня внутри него) охватывает невыразимый ужас. У меня нет больше ни рук, ни ног. Все мои поступки теряют смысл, как теряет свои дни календарь.

Но этот ужас не бесконечен. Тэйдзо полностью вытесняет меня. А для него самого этот мир есть нечто само собой разумеющееся.

Однако не стоит думать, что «момент вытеснения» — это момент ужаса, и ничего больше. Моя ненависть разнообразна, но ненужный хлам под названием «жизнь» и «мечты» в конечном счете мешает мне быть уверенным в том, что эта ненависть и все остальное, что я свято храню в себе, суть подлинные вещи. И вот этот-то страшный момент (сейчас он закончится, и я исчезну) дарует мне стопроцентную уверенность в искренности моих чувств.

…Тэйдзо приходит в себя. Полдень. Он сидит на скамейке в городском парке. Конец апреля, на небе ни облачка, ярко светит весеннее солнышко, но небо кажется сонным.

Дорожки парка заполнены горожанами, фонтаны выстреливают в воздух струи шумной блестящей воды. Вечный спутник развлекающихся горожан — мелкий бумажный мусор — весело, словно маленькие дети, бегающие вокруг родителей, путается под ботинками у прохожих.

Проходят группы школьников с экскурсоводами. На набеленных щеках женщин, на желтых и красных воздушных шариках в руках детей, на бутылках с соком и лимонадом, выстроившихся ровными рядами в голубом жестяном ящике, который стоит на полке в киоске Управления токийскими садами и парками, на треугольных целлофановых пакетиках с уже слегка затвердевшей сладкой бобовой массой, — на всем этом лежит легкая весенняя пыль.

Пыль. Все вокруг — отчасти непритязательное, отчасти заносчивое — покрыто ровным слоем пыли. Какое счастье!

И никто из прохожих не обращает внимания на то, что рядом с ними сидит на скамейке такой опасный тип, как Тэйдзо. «А что в нем такого опасного?» — спросите вы. А то, что он абсолютно случайный человек. Его никто не упрекнет, если он вдруг начнет ходить по парку с плакатом «Отрави молодоженов! — девиз Кровавой недели». Хотя он и сам не станет заниматься такими глупостями. Но он твердо уверен в том, что ему все дозволено.

«Может, отрезать кому-нибудь ягодицы? — подумал Тэйдзо. — Просто так, для развлечения».

…Сигарета, которую он закурил, оказалась дырявой. Весь дым уходил через дырку. Словно нехотя, он бросил негодную сигарету на землю и закурил следующую.

Проржавевший фонтанчик с питьевой водой был слишком высок, женщине пришлось приподнять своего маленького сына, и теперь он, болтая в воздухе ногами, пил воду из фонтанчика. Маленькие потрескавшиеся губы пытались поймать неровную струйку воды. В результате вода залилась ему в нос. Мальчик заплакал. А кто бы не заплакал на его месте? Такая серьезная неудача.

Но вернемся к Тэйдзо… Вокруг было слишком светло, Тэйдзо чихнул.

Его мир был лишен основ мироздания, и поэтому — точно так же, как одноногий человек все время думает о потерянной ноге, — Тэйдзо не мог отделаться от навязчивых мыслей именно об этих основах, очень и очень далеких от уютной психологии повседневности. «Это нечестно, нечестно, нечестно, — повторил он несколько раз, грызя ногти. — Я из тьмы во тьме погребенный. Солнце обижает меня, тело мое пропитано запахом ночной тьмы и крови. В моей жизни нет необходимости. Найти бы того парня, который виноват в этом. Я улыбнусь и пожму ему руку. А вечером он узнает, что, пожимая мне руку, заразился моей болезнью. Узнав об этом, он убьет себя».

Тэйдзо встал со скамейки и пошел. До этого он чихнул, и теперь у него в носу отголоском побулькивал насморк.

На площади, окруженной высокой живой изгородью, царило оживление. В центре газона росло несколько пальм, а по краям газон был обсажен разноцветными тюльпанами. Фиолетовыми, желтыми, белыми, красными, светло-зелеными…

Немного в стороне от маленькой таблички с надписью «Префектура Ямагата» цветут нежно-сиреневые тюльпаны «Уильям Копленд». А у таблички с надписью «Префектура Ниигата» бросают им вызов ярко-алые и светло-зеленые «Прайд-оф-Гарлем».

А вокруг снуют клерки, родители с детьми, многие ходят с фотоаппаратами наперевес, буквально касаясь друг друга плечами.

«Вот если бы они все разом вдруг заметили, что я существую…»

…Если бы это произошло, то сейчас здесь никого не было бы. Тюльпаны, наверное, цвели бы себе, как и раньше, но на залитых полуденным солнцем дорожках парка не осталось бы ни души.

«Либо я, либо они — третьего не дано. Стоит им меня заметить, как они сами тут же и исчезнут. Прекратят свое существование. А вдруг не прекратят? Вдруг попытаются снова не замечать меня, чтобы я исчез?.. Впрочем, мы еще посмотрим, кто кого. Они живут внутри заведенного порядка. Мелочь какую-нибудь из лавки стащить и то не могут. А я… В моей жизни нет необходимости. Даже если я убью кого-нибудь, мне ничего за это не будет. Я, как приговоренный к смертной казни, могу делать все что угодно. Все что угодно…»

Он остановился, подставил ладони солнцу. Человеческая рука устроена очень просто, но вместе с тем очень функционально. По крайней мере она не настолько гротескна, как, например, человеческое ухо. Толстая кожа ладони прорезана крохотными морщинками, под кожей — тонкий слой нежного мяса. И все то, что называется злом, делается этими вот руками.

…Под деревом белела пошлая гипсовая статуя, изображающая обнаженную женщину.

Тэйдзо оторвался от созерцания своей ладони. Рука была, без сомнения, чем-то посторонним. Невозможно смириться с тем, что, оставаясь частью его тела, рука существует сама по себе.

…Пошлая гипсовая женщина стояла под деревом в окружении маргариток и маков. Она вся сияла белым. Казалось, что ее высохшая гипсовая кожа покрыта толстым слоем белил.

Тем не менее, похоже, эта штука вполне отвечает здоровым вкусам здешних горожан. Симпатичный папаша фотографировал своего десятилетнего мальчика, поставив его прямо перед статуей.

— Сынок, сдвинься немного вправо. Стоп-стоп-стоп. Слишком много. Давай обратно влево. Совсем немножечко. Вот так. Молодец! Теперь не двигайся.

«Как странно, что я так отчетливо слышу все, что он говорит, — подумал Тэйдзо. — Каждое произнесенное слово, такое осмысленное, поучительное, указывающее и упорядочивающее».

Тэйдзо пошел дальше.

На скамейке у большой клумбы сидели в ряд четыре призывника. Один из них сплюнул. Слюна, похожая на молодую чистую сперму, на мгновение блеснула в воздухе и упала на землю.