Золотой палач (журнальный вариант)

Это было слишком неожиданно. Ко мне, в мою тюрьму, к которой я уже понемногу начал привыкать, заявился Главный урка. Сам. Никому бы не удивился, кроме него. Даже двум другим Яшкам не удивился бы, потому что там все ясно. Пришли – значит, будут пытать или бить. Но когда Пузырь молча открыл дверь и в проеме появилась чья-то фигура, я не сразу догадался, кто ко мне пожаловал.

А Главный постоял, прислушиваясь, как за ним закрывают дверь, сделал в мою сторону несколько шагов, поздоровался и наигранно бодро заговорил, что шел вот мимо и решил посмотреть, как тут, значит, мне живется.

– А тут ничего, – заключил. – Не дует.

Я продолжал молча сидеть. Не из-за какого-то принципа, а просто понял, что все эти слова для запева и никакого ответа от меня не требуется. Ведь не за тем он явился, чтобы выяснить, дует мне тут или нет.

– Небось, удивляешься? – спросил он, присаживаясь на железный край кровати.

– Удивляюсь, – сознался я.

– Я сам себе удивляюсь. – Он помолчал. – И что не казнил до сих пор, дурака валяю. Могут за слабость принять. Да и вообще… чикаюсь с тобой…

– Ну так не чикайся.

– Вот-вот. Я и говорю, что сам не понимаю, чего медлю. Палачи бывают циники, а бывают романтики. Первые убивают без слов: сказано – сделано, вторые под музыку. Но результат один и тот же.

– Но ты из первых! – уверенно определил я.

– Да, я из первых. – Он снова помолчал. – Но все равно поговорить надо.

– О чем?

– О жизни. И потом, у меня тут соседка бывшая по дому была, за тебя просила.

– Я ее ни о чем не просил.

– Значит, сама. Еще говорила, что ты меня обругал, что ли.

– Нет, – сказал я. – Но я тебя не хвалил.

– И на том спасибо.

– Не стоит.

Разминка прошла нормально, можно было приступать к разговору. Второго такого случая точно не будет. Не знаю, что собирался сказать он, а я хотел спросить его о том главном, что меня мучило.

– А тебе известно, – сказал я, – что твоя соседка в тот вечер тоже была в кино?

– Ну и что? – слышно было по голосу, что он напрягся. Может, уже догадывался, что я сейчас скажу.

– У нее был восьмой ряд, шестнадцатое место.

Он молчал долго. Очень долго. И я больше не говорил ни слова. Только жалел, что не могу видеть, как меняют цвет его васильковые глаза.

Когда он наконец вновь заговорил, голос его был с хрипотцой.

– А она… – Он поперхнулся и закашлялся. – Она знает?

– О чем?

– О приговоренном месте.

– Думаю, что нет.

– И не догадывается?

– Этого я не знаю.

– Значит, может и спросить?

– Наверное, может, – сказал я. – Мы виделись всего один раз.

Вновь возникла пауза. Мы оба, каждый по-своему, переваривали этот опасный разговор. Чем он опасен для меня, понятно. Меня могут убрать как свидетеля хоть через час. Даже здесь, в сарае, без всяких этих массовок. Но и он опасался, что девочка уже догадывается о его жестокой роли. И тогда мое исчезновение еще больше его разоблачит.

– Но ты не собираешься ей говорить? – спросил он хрипло. Вот уж не думал, что в нем осталось что-то живое. Да еще после вчерашнего неистового призыва к казни всех вокруг. Если всех, значит, и девочки Кати?

Я так и спросил, не стал его жалеть.

– Так ты, и правда, жалеешь, – спросил я, – что Катя тогда могла быть… – Я не мог сказать слово «убита». Ведь убийцей-то тогда был бы я. – Могла погибнуть?

Я знал, что он не ответит. Важно было услышать, как он не ответит. И я услышал.

– Ты меня не добивай, – произнес он угрожающе. – Ты не пережил и сотой доли того, что досталось мне…

Он резко поднялся и встал напротив, пытаясь меня разглядеть. Никак не решался заговорить. Потом медленно начал:

– Когда они пришли за отцом, он был офицер, я спал… Они вели себя, как хозяева, копались в шкафу, в моих книжках… Потом они пришли за мамой, тоже ночью. Она уже знала, как это происходит, и, чтобы я снова не напугался, подняла и одела меня сама. Она сказала: «Яшенька, я уйду, а ты побудешь один. Будь умником, приготовить или постирать тебе помогут соседи. А потом я вернусь…» Вот Катины родители мне и помогали. И она… А потом приехали какие-то люди, внесли чемоданы и заняли нашу квартиру. И все наши вещи взяли себе. Даже мои книжки. А мне велели убираться. Я спал на лестничной площадке, на коврике, неподалеку от своей двери. И однажды… я специально подкараулил, когда они ушли… я облил двери бензином и поджег… И меня забрали…

Яков прошелся до стены сарая и обратно. Присел на кровать, вздохнул и тихо продолжил:

– Там меня били. Били все время, называя то диверсантом, то как-то еще. Говорили, что вынут из меня ливер. А потом посадили в камеру, где были эти… Они меня долго насиловали… Вот тогда я понял, что их надо убивать. Пока я их всех не убью, я не успокоюсь. Они зверье… Они нелюди… Они не должны жить…

Последние слова он уже проборматывал, вроде как заговариваясь. Я слышал, как он тяжело дышит, и понял, что ему плохо.

– Тебе помочь? – спросил я, поднимаясь.

– Да нет, нет, это бывает. Позови Пузыря, пусть откроет, – попросил он негромко.

Я позвал Пузыря. Тот брякнул запором и отворил дверь. Но Главный не торопился уходить. Еще посидел, приходя в себя, потом поднял голову, осмотрелся, будто впервые все увидел, поднялся и, не прощаясь, пошел к белому проему двери.