Неясный профиль

– В конце концов я поверю, что вам двенадцать лет, – сказал он. – Я все думаю, как заставить вас понять, что вам угрожает. И я добьюсь этого.

Он протянул руку и привлек меня к себе. Сердце мое бешено колотилось. Он обнял меня и на секунду застыл, прижавшись щекой к моему лбу, и я почувствовала, что он дрожит. Потом он меня поцеловал. И тысячи фанфар желания запели, тысячей тамтамов забила кровь в наших жилах, и тысячи скрипок наслаждения заиграли для нас вальс. Позже, ночью, лежа рядом, мы шептали друг другу какие-то безумные слова, сетовали, что не встретились двадцать лет назад, и спрашивали себя, как мы могли жить до сих пор. А пес спал себе под столом, до того невинный, что и мы оба стали такими же.

Я любила его. Я не знала за что, почему именно его, почему так быстро и так сильно, но я любила его. Достаточно было одной ночи, чтобы моя жизнь стала похожа на то самое яблоко, такое круглое и налитое, и чтобы, когда он уходил, я чувствовала себя отрезанной половинкой этого яблока, способной воспринимать только то, что относится к нему, и ничего больше. Я перемахнула из царства одиночества в царство любви и удивлялась, что у меня все то же лицо, то же имя, тот же возраст. Я никогда толком не знала, что же я такое на самом деле, а теперь и подавно. Просто я знала, что влюблена в Луи, и удивлялась, что люди не вздрагивают при виде меня и не догадываются об этом с первого взгляда. Снова во мне поселилось теплое живое существо – я сама, и теперь у моих шагов было направление, у слов – смысл, и то, что я дышу, теперь тоже имело свое оправдание. Когда я думала о нем, то есть все время, мне хотелось его любви, и в ожидании ее я кормила и поила свое тело, потому что оно нравилось ему. Дни и числа снова приобрели название и последовательность, потому что он уехал во вторник, 19-го, а вернется в субботу, 23-го. Важно было также, чтобы была хорошая погода, потому что тогда дорога будет сухая и машину не занесет, и чтобы на кольце между Парижем и Солонью не было пробок, и еще чтобы вокруг меня везде были телефоны, в каждом из которых мог бы зазвучать его голос, спокойный, требовательный или взволнованный, счастливый или тоскующий, короче, его голос. Все остальное не имело значения, кроме осиротевшей собаки, осиротевшей, как и я, но переносившей это лучше, насколько можно было судить по ее виду.

Собака сильно озадачила Юлиуса А. Крама. Чтобы установить ее происхождение, говорил он, необходим частный сыщик и долгое расследование. Тем не менее, когда пес в знак симпатии порвал ему шевиотовые брюки, он, казалось, пришел в умиление. А так как мы шли ужинать в один тихий ресторан с Дидье и несколькими статистами, он решил пригласить и мою собаку. По крайней мере, он так думал, потому что решила это я. Юлиус показался мне изысканным, статисты остроумными, еда превосходной. Что касается Дидье, он был брат своего брата, и этим все сказано. Я только торопилась вернуться к половине двенадцатого, потому что в полночь должен был звонить Луи, а я хотела к этому времени уже лечь, причем на ту половину кровати, которую я называла «его место», и долго разговаривать в темноте, так долго, как только можно.

– Странная мысль пришла в голову вашему брату, – сказал Юлиус, обращаясь к Дидье и показывая на щенка. – Я и не знал, что они с Жозе знакомы.

– Мы как-то пропустили вместе по стаканчику, с месяц назад, – сказал Дидье.

Видно было, что ему не по себе.

– И он тут же пообещал вам собаку?

Юлиус улыбался мне, и я улыбнулась ему тоже.

– Нет. Я потом встретила его на улице, вернее, в цветочном магазине, где была собака, а продавца не было, а поскольку я говорила с собакой о цветах, Луи сказал, что надо взять одну розу и собаку и…

– Так это собака из цветочного магазина? – спросил Юлиус.

– Да нет же, конечно, нет, – ответила я раздраженно.

Оба смотрели на меня озадаченно. На первый взгляд рассказ и в самом деле был путаным. Но не для меня: мне он казался воплощением ясности. Я увидела Луи, он подарил мне собаку, я его полюбила. Все прочее – литература. У меня был черноволосый мужчина с карими глазами и каштаново-рыжая собака с черными глазами. Я пожала плечами, а они, видимо, отказались от мысли прояснить этот вопрос.

– Ваш брат Луи по-прежнему деревенский житель? – спросил Юлиус у Дидье, потом повернулся ко мне: – Я знал его немного – хороший парень. Но что за странная мысль – оставить свое дело, свой город… А что сталось с его маленькой Барбарой?

– По-моему, они больше не встречаются, – сказал Дидье.

– Барбара Крифт, – объяснил мне Юлиус. – Дочь Крифта, продюсера. Она была без ума от Луи Дале и даже поехала за ним в деревню. Думаю, деревенская жизнь с ветеринаром быстро ей наскучила.

Я сочувственно улыбнулась. Но вовсе не тому, что сказал Юлиус. По-моему, эта Барбара – порядочная дура, если она оставила Луи, вот теперь-то она небось и умирает от скуки в городе или где бы то ни было.

– Луи сам ее оставил, – уточнил Дидье с тщеславием младшего брата.

– Конечно, конечно, – сказал Юлиус, – весь Париж знает, что женщины от вашего брата без ума.

Он скептически улыбнулся и обратился ко мне с веселой доброжелательностью:

– Надеюсь, дорогая Жозе, с вами этого не случится. Впрочем, нет, я плохо представляю вас в деревне.

– Я там никогда не была, – сказала я. – Я знаю только города и пляжи.

Я говорила это, а сама представляла, как передо мной простираются гектары пашен, лесов, лугов и сжатых полей. Я видела, как мы с Луи идем между двумя рядами деревьев, а ветер доносит до нас запах дыма от костра из опавших листьев, и мне казалось, что я всегда подсознательно мечтала о деревне.

– Вот и хорошо, – сказал Юлиус, – теперь вы с ней познакомитесь.

Я вздрогнула.

– Вы не забыли, что на уик-энд мы едем к Апренанам? И вы тоже, Дидье?

Уик-энд… он с ума сошел. Я совершенно забыла о приглашении Апренанов. Это была довольно милая пара, большие друзья Ирен Дебу, которые поселились вдали от Парижа не потому, что были необщительны, а скорее из кривлянья, и всякий раз, приезжая в столицу, – то есть сто раз в году, – воспевали прелести уединенной жизни. Они жили только своими уик-эндами. Но в субботу должен был приехать Луи, и мы собирались провести два дня у меня, наконец-то вместе. Эта суббота казалась мне такой близкой и такой далекой, что хотелось то танцевать от радости, то плакать. Я знала, что у Луи очень широкие плечи, а на руке большой шрам – это его укусил осел, когда он его осматривал, мы смеялись над этим минут десять, – знала, что, бреясь, он обязательно порежется, а когда одевается, ботинки надевает в последнюю очередь. Вот, пожалуй, почти все, что я знала о Луи, помимо, разумеется, того, что я его любила. Я думала о том, как много предстоит мне еще открыть и в его теле, и в его прошлом, и в его характере, думала с любопытством, с жадностью и с такой нежностью, что кружилась голова. А пока что следовало найти какую-нибудь отговорку, чтобы избежать этого уик-энда. Конечно, проще всего было бы сказать: «Так вот, эти два дня я проведу с Луи Дале, потому что мне так хочется», – но именно этого я сказать и не могла. Опять я чувствовала себя виноватой и злилась на себя за это. В конце концов, Юлиус сказал мне о своих чувствах только вследствие солнечного удара и не требовал ответа, так что было бы естественно и честно сказать ему правду. Объективно – да, но за прозрачной стеной мирной очевидности прятались дьявольские тени скрытой правды. В который уже раз я с раздражением чувствовала суетность таких понятий, как «объективно», «ясная ситуация», «независимость», «дружба» и т. д., а кроме всего прочего, мне казалось, что, признавшись Юлиусу – я уже думала «признавшись» вместо «сказав», – я вызову в нем гнев, горечь, желание мстить, и это меня пугало. Что-то вроде черного ореола, окружавшего этого человека, его могущество и обидчивость внушали мне постоянный страх. Хотя что он мог мне сделать? У меня была работа, я никак от него не зависела, я рисковала только причинить ему боль. И если это последнее чувство было достаточно сильно, чтобы я ощущала неловкость перед ним, все же оно не могло заставить меня молчать или говорить полуправду, которую я машинально повторяла вот уже три дня. Поскольку моя жизнь превратилась в широкую дорогу, залитую солнцем страсти, я плохо переносила, когда на нее падала хоть малейшая тень.