Белый верблюд

Глядя на белоснежную бороду, на серебряную узорчатую палку Алиаббаса-киши, я думал: интересно, Алиаббас-киши тоже когда-то был ребенком?

Балакерим все играл на свирели, и какую именно мелодию играл Балакерим, сказать было, конечно, невозможно, потому что в звуках его свирели было понемногу от всех мелодий, и что играла, что говорила свирель в этот зимний вечер, знал только сам Балакерим.

Алиаббас-киши раза два кашлянул, потом, отведя взгляд от дороги, посмотрел в нашу сторону и позвал:

- Балакерим!

Балакерим, перестав играть, взглянул в сторону Алиаббаса-киши, встал из-под раздвоенного тутовника, подошел к мужчинам, остановился перед Алиаббасом-киши. Алиаббас-киши спросил:

- Ну, как ты, Балакерим? Балакерим сказал:

- Хорошо, дядя Алиаббас.

- Больше не играй, Балакерим.

- Хорошо, дядя Алиаббас.

- Не место здесь игре.

- Хорошо, дядя Алиаббас.

Балакерим отошел, рукавом желтого пиджака, потемневшего от дождя, вытер мундштук свирели, положил ее в карман и оперся спиной о стену Желтой бани.

На улице не было ни одной женщины: в это время женщины, сидя дома, в тревоге ожидали, какая весть донесется с улицы, и, позабыв стыд, наверняка ругали про себя Мухтара самой черной уличной бранью.

В конце улицы показалась черная "эмка" Мухтара, но тут произошло нечто совершенно неожиданное, и все обернулись не к ожидаемой с утра черной "эмке", а к нашему тупику: тетя Ханум впереди, а за ней Джафар, Адыль, Годжа, Джебраил, Агарагим, выйдя из тупика, быстрым шагом направлялись к парадной двери Мухтара. Черная "эмка" показалась одновременно с выходом семейства тети Ханум из тупика, и как это получилось - все были поражены.

Тетя Ханум шла на три-четыре шага впереди Джафара, Адыля, Годжи, Джебраила, Агарагима; прямо посередине мощенной булыжником улице шла на машину, и, когда черная "эмка" приблизилась к тете Ханум, шофер начал громко сигналить. Тетя Ханум будто ничего не слышала, будто это не машина ехала прямо на нее: на серьезном лице тети Ханум, в ее крепко сжатых губах не было и следа какого-либо волнения, только в черных глазах, глядевших из-под широких бровей, пылало пламя гнева.

Черная "эмка", издав на мокром булыжнике устрашающий скрежет, остановилась перед тетей Ханум, и Мухтар, у которого от злобы дрожал подбородок, открыв дверцу кабины закричал:

- Эй, женщина...

Мухтар не успел произнести других слов, потому что тетя Ханум схватила его своей большой рукой за ворот кожаного пиджака и стала вытаскивать наружу:

- А ну выходи на улицу! Выходи!..

От неожиданности Мухтар так вытаращил глаза, что они едва не вылезли из орбит; Мухтар растерялся, и мне показалось, что маленькие уши Мухтара ярко покраснели; он не выходил из машины, пытался забиться внутрь, пытался вырвать ворот из большой руки тети Ханум'

- Послушай, женщина! Послушай, женщина! Мухтар не говорил других слов, а тетя Ханум не собиралась выпускать ворот Мухтара:

- Выходи!.. Выходи на улицу!..

Джафар, Адыль, Годжа, Джебраил, Агарагим стояли посреди дороги в двух-трех шагах от тети Ханум и, не говоря ни слова, смотрели, как тетя Ханум тянет Мухтара из машины, а Мухтар пытается вырвать ворот из руки тети Ханум. Все мы застыли под тутовым деревом; поступок тети Ханум был таким неожиданным, что мы не могли в себя прийти; Алиаббас-киши поднялся с деревянного табурета, но и он ничего не говорил, только смотрел во все глаза.

Шофер черной "эмки" был первым, кто пришел в себя, он выскочил из машины, вытащил из кобуры пистолет, выстрелил в воздух, но от звука этого выстрела никто даже не вздрогнул, а шофер посмотрел на стоявших на тротуаре мужчин, на стоявших посреди дороги молодых парней - Джафара, Адыля, Годжу, Джебраила, Агараги-ма, на нас, стоявших под раздвоенным тутовым деревом, и в полной растерянности произнес:

- Люди! Товарищи!..- Потом рука его опустилась, глаза глядели испуганно, он не знал, что делать.

- Выходи на улицу!.. Выходи!.. И ты - мужчина? Тьфу! - Тетя Ханум выпустила ворот Мухтара, и этот жест (освобождение ворота) и плевок в лицо Мухтара произошли одновременно.

Мухтар ладонью стер с лица плевок тети Ханум.

На улице стояла такая тишина, как будто все умерло, как будто и сердца в груди у людей остановились.

Сложив вместе два длинных пальца правой руки, тетя Ханум, чуть ли не тыча ими в глаза Мухтара, громко сказала:

- Клянусь, если сегодня ты не велишь ребенка выпустить, я пойду, куда надо. И над тобою главные есть, их найду! Пойду к ним! Тебе такую головомойку устрою, что материнское молоко у тебя через нос потечет! Ты что думаешь, я умолять тебя буду? Да ты косынку должен носить, а не папаху!..

Мухтар, кажется, немного пришел в себя; во всяком случае, Мухтар должен был выйти из машины, даже если он не принимал во внимание собравшихся на улице людей, все же перед шофером было стыдно, и к Мухтару снова вернулась уверенность, порожденная наличием пистолета у него на боку, кожаного пиджака, хромовых сапог, черной "эмки", черного телефонного аппарата в доме; выйдя из машины и вытирая о полу кожаного пиджака руку от плевка тети Ханум, он сказал:

- Женщина, веди себя прилично! Тетя Ханум отрезала:

- Сам ты женщина! Мухтар сказал:

- Ты еще увидишь!

Тетя Ханум сказала:

- Ты тоже увидишь! - Потом обратилась к стоявшим на тротуаре Алиаббасу-киши, дяде Гасанаге, дяде Агагусейну, дяде Азизаге: - Если вы скажете ему хоть одно слово, тронете его пальцем, вы - не мужчины! Я еще не умерла пока! - сказала она и, повернувшись, так же быстро, как пришла, пошла посередине улицы в сторону нашего тупика; Джафар, Адыль, Годжа, Джебраил, Ага-рагим пошли за тетей Ханум...

...Последовавших за этим событий я не видел, но они и теперь у меня перед глазами...

...Кем и где Мухтар работает, никому в нашей округе точно известно не было, и на другой день, тоже дождливый, рано утром полуторка Адыля стояла перед тупиком, и тетя Ханум впервые за всю свою жизнь села в управляемую сыном машину, в кабинку рядом с Адылем, подождала, когда черная "эмка" тронулась, увозя Мухтара на работу, и тогда полуторка Адыля тоже поехала по улицам города вслед за черной "эмкой".

Черная "эмка" остановилась перед воротами большого здания.

Адыль тоже остановил машину поодаль от черной "эмки".

Тетя Ханум сказала:

- Открой-ка дверцу!

Адыль открыл дверцу кабины с той стороны, где сидела мать.

Тетя Ханум вышла из машины и сказала:

- Езжай на работу.

Адыль некоторое время не трогался с места, и тетя Ханум сердито посмотрела на сына снизу вверх:

- Я что говорю? Езжай на работу!

Адыль хотел что-то ответить, но, посмотрев на крепко сжатые тонкие губы матери, на ее глаза, сверкающие из-под широких бровей, ничего не сказал и тронул машину с места.

Полуторка уехала.

Тетя Ханум посмотрела в сторону черной "эмки".

Рядом с воротами была будочка, из нее вышел человек с пышными усами в милицейской форме, вскинул ладонь к виску, открыл железные ворота, и черная "эмка", на которой ездил Мухтар, въехала во двор здания. Милиционер закрыл ворота и вернулся в будочку.

Было зимнее холодное утро, пошел редкий снег, ложась на землю, хлопья таяли, оставляя мокрые пятна. Тетя Ханум остановилась перед воротами, внимательно посмотрела на здание, потом приблизилась к будке, открыла дверь и сказала милиционеру с пышными усами:

- Салам-алейкум.

- Алейкум-салам,- сказал милиционер и удивленно воззрился на женщину, возникшую в дверях будки. Тетя Ханум сказала:

- Ваш главный нужен мне!

- Кто нужен?

- Ваш главный!

Милиционер с пышными усами был армянином, он рассмеялся и с армянским акцентом сказал на азербайджанском языке:

- Ахчи (А х ч и - сестра), тут все для меня главные... Здесь я самый маленький человек, поняла?