Изменники Родины

— Был выслан в лагерь и там умер.

— Но ведь ты же говорила, что воспитывалась в детдоме?

— Это было позднее. Я даже в двух детдомах была, благодаря этому удалось замести следы, а то… Вот ты, Маруся, только теперь столкнулась с людьми, которые на тебя косо смотрят и в душу лазают, а ко мне еще в детстве в душу лазали и перевоспитывать пробовали… И немало мне пришлось врать и притворяться, и всякую дипломатию разводить… Я была при советской власти наполовину вне закона, потому и не стану ее догонять!.. А ты — активистка, комсомолка…

— Бывшая комсомолка!.. Теперь я тоже вне закона — убедилась за этот месяц!.. Да, видно, и комсомолка-то я была липовая… Раньше я верила во все — и в коммунизм, и в Сталина… А теперь…

Она замолчала, потом вдруг совершенно неожиданно запела:

— «Сталин — наша слава боевая…»

— Ну, еще петь вздумала! Перестань! — завочала Анна Григорьевна, но Маруся не перестала, а, напротив, повысила голос, и на второй строфе к пенью присоединилась и Лена.

Подруги пели во всю силу звонких молодых голосов. На западе горела заря, а на востоке клубились по небу тучи, и сливаясь в сумерках с этими тучами, уходили в даль по пыльной дороге машины, танки, пушки, повозки и — пехота, пехота без конца…

Уходила советская армия, девиз которой был: «За Родину, за Сталина!» и, провожая эту армию, неслись из маленького домика два звонких девичьих голоса:

Окончив одну песню, запели другую, тоже о Сталине:

Потом начали вспоминать все песни о Сталине, которые только знали, а их в те годы пелось немало. Они сами не знали, что их заставило петь, может быть, хотелось попрощаться с прошлым, со всем, что было в этом прошлом и хорошего, и горького?..

В их голосах звенела и тоска, и чуть заметная насмешка не то над жизнью, не то над самими собой… Маруся раза два даже выговорила на немецкий манер «Шталин», но потом перестала…

Совсем стемнело. Света не зажигали. В комнате ничего не было видно.

По дороге громыхали последние запоздалые машины; слышалась редкая перестрелка и далекий, далекий грохот артиллерии…

На следующий день, первого октября 1941-го года, ровно через месяц после своего отступления, немцы снова вошли в Липню — на этот раз без боя.

Глава 7

Самое страшное

Октябрьский ветер сдул с деревьев листья и прикрыл ими пожарища. Осень была холодная, но сухая, даже пыльная.

В один из ясных ветренных дней, вскоре после того, как советская власть вторично ушла из Липни, Лена, проходя по улице, увидела большую группу людей, которые напряженно всматривались вдаль, в сторону Вяземского большака, уходившего на восток. Заметив среди этих людей Пашу, Самуйленчиху и еще нескольких знакомых женщин, Лена подошла к ним.

— Не разглядишь, немцы идут или еще что…  — проговорила, заслоняя глаза от солнца, высокая старуха.

— Может, скот гонют? — предположила другая, маленькая и толстая.

— Да, какой там скот!.. Люди идут…

— А шинели-то как у наших, не немецкие… У немцев шинели зеленые, а эти рыжие…

— Пленных гонют, бабочки, пленных! — в толпу штопором ввинтилась маленькая, кругленькая, еще молодая «бабочка» со вздернутым носом, несмотря на осень густо покрытым веснушками. — У нас в Завьялове вчера гнали тысяч, наверное, десять… или двадцать… страшные, черные… говорят, их вторую неделю гонют, и ничего есть не дают…

— Как можно, чтобы есть не давали?… Немцы добрые, они и нам супу дают и хлеба, — заспорила худая баба с ребенком на руках.

В ответ послышались голоса:

— Добрые они, когда спят!..

— Дадут они хлеба, дожидай!..

— Догонят и добавят!..

— Сами по дворам ходят: «млека, млека, яйки, яйки»…

— А вот же дают! — доказывала баба с ребенком. — У меня все погорело, живу у людей… у нас по соседству кухня немецкая… я туда кажный день хожу… пойду с котелком, повар и нальет… суп у них густой, хороший… и хлебца давали, и конфет детям…

Но ее никто не слушал; все смотрели на медленно приближавшуюся огромную толпу.

Вскоре не осталось никаких сомнений в том, что Завьяловская бабенка была права: через город гнали пленных, именно «гнали», а не вели…

По бокам шли немногочисленные немецкие солдаты, с автоматами за плечами и толстыми палками в руках, а в середине — темная туча людей, оборванных, грязных, страшных…

Почерневшие лица, покрытые толстым слоем грязи, глаза, сверкающие голодным волчьим блеском, у многих — повязки, бурые от засохшей крови… Кто в шинели, кто в гимнастерке, кто в одном белье, большинство босые; шли они, шатаясь от слабости, как пьяные, некоторые держались под руки, поддерживая друг друга…

— Лос!.. Лос!.. Раус!.. Аб!.. Цурюк!.. — резкими голосами кричали конвоиры, замахиваясь палками то на пленных, то на подходивших к ним слишком близко женщин…

— Тетеньки!.. Мамаши!.. Хлебушка!.. Десятый день не евши!.. Хотя бы напиться!.. Воды дайте!.. — послышались из колонны хриплые голоса.

Высокая девушка в пестром платочке, с двумя полными ведрами воды на коромысле, решительно подошла к пленным.

— Эй, пан! — обратилась она к ближайшему немцу. — Пусти-ка, я им воды дам!.. Воды… пить…

И она знаками показала, что она хочет сделать.

Невысокий рыжеватый солдат остановился, как бы раздумывая; потом посторонился и подпустил ее к колонне.

Тут началось нечто невообразимое.

Пленные бросились к воде; несколько человек припали к ведрам, другие полезли через их головы с кружками и котелками, третьи наперли сзади. Обезумевшие от голода и жажды люди с хриплыми криками и руганью лезли друг на друга, били своих же товарищей, боясь, что им не достанется воды… Одно ведро опрокинули, разлили и затоптали ногами, другое подняли над головами и пили из него, толкаясь, вырывая из рук, расплескивая драгоценную воду… Один красноармеец лизал языком мокрое дно ведра, другой сосал облитый в свалке рукав собственной шинели, третий упал на колени и ладонями пытался собрать с земли вылитую воду сместе с грязью…

Вся это неразбериха длилась всего одну минуту — во вторую налетели немцы.

Криками, ударами палок по головам они хотели заставить сбившихся в кучу пленных идти дальше, но безуспешно: свалка продолжалась, хотя воды уже не было ни капли.

Тогда высокий худой немец с погонами фельдфебеля крикнул что-то, конвоиры быстро отскочили в сторону, и высокий дал в упор из автомата три очереди подряд…

Два немца с палками встали около бесформенной кучи тел, не подпуская к ней никого, пока пленные медленно двинулись дальше.

Колонна шла или, вернее, ползла по городу, и конца ей не было видно; вероятно, прошло более десяти тысяч человек…

Один из пленных, обессилев, упал ничком, и конвоир тут же прострелил ему затылок; через несколько минут упал другой, и тоже был застрелен…

Потом послышались крики и выстрелы на другой стороне улицы: двое пленных, видимо, более сильные, чем их товарищи, бросились через поваленный забор в разросшийся сад; обоих пристрелили в кустах смородины…

Наконец, показался хвост колонны; последние, самые слабые, еле тащились, держась друг за друга. Немец, замыкавший колонну, был без палки; он с деловитым видом держал нагатове автомат, и почти ежеминутно короткий сухой треск извещал, что еще один человек упал в изнеможении на пыльную землю, и уже никогда больше не встанет…