Затаив дыхание

Вообще-то, я и раньше почерпнул немало подобных сведений из путеводителя по странам Балтии, хотя про Хааремаа информация там очень скудная. Но я восхищенно кивал Кайе, будто зачарованный рассказом. На самом деле меня зачаровывало то, как она об этом говорила. Особенно движения ее губ.

В автобусе она сообщила много интересных подробностей, каких в путеводителях не найти. Оба дяди ее матери погибли, но по разные стороны фронта: один в армии вермахта, другой — в Красной армии. Они сражались чуть ли не друг с другом. Не мудрено, что их сестра, бабушка Кайи, пристрастилась к спиртному и слетела с катушек. После войны начались страшные чистки; островитяне либо тысячами бежали на лодках в Швецию, либо, по приказу Сталина, тысячами высылались в Сибирь. Гражданское население сократилось на треть.

Я молча качал головой; перед глазами вставали картины былого ужаса. Все это напоминало рассказы моей матери про бомбежки Лондона во время Битвы за Англию — те же грандиозные масштабы войны, где история выступала в роли бога с мощными волосатыми кулаками.

Дед Кайи бежал с Хааремаа в утлой лодчонке, позже хотел вернуться за родней, но не сумел и, женившись на местной шлюхе, навсегда осел на Готланде. Слово «шлюха» подсказал я.

— Да, шлюха, во всяком случае, в глазах прочих членов семьи, — заметила Кайя.

По ее детским воспоминаниям, остров был наводнен коротко стриженными лопоухими русскими солдатами; они жили в запретной зоне, за высокими сетчатыми заборами, поверх которых шли ряды колючей проволоки; там же, в фальшивых силосных башнях, прятались огромные ракеты, готовые в любую минуту уничтожить планету Земля.

Погромыхивая на рытвинах и ухабах, автобус катил по пустой трассе, пересекавшей северо-западную часть материковой Эстонии; вокруг расстилался совершенно безлюдный пейзаж. Во время рассказа выражение лица Кайи менялось, и мне это страшно нравилось. Она была моложе меня на одиннадцать лет — я почти забыл сей досадный, но на самом деле несущественный факт. Окончив школу, она, по ее словам, некоторое время «била баклуши»; страна только-только обрела независимость, в ней все еще царил хаос. Кайя пошла на бисквитную фабрику, в то время чуть ли не единственное действовавшее предприятие на Хааремаа. Ее мать работала там же мастером. Я сказал, что моя мать тоже работала мастером, только на ее фабрике делали сосиски и мороженое.

— А отец чем занимался, Джек?

— Отец тоже не сидел сложа руки. Он был квалифицированным электриком и работал на крупном заводе компании «И-эм-ай» [26] у нас в Хейсе. Сейчас он на пенсии. А мать у меня слепая, — вопреки обыкновению добавил я. — На фабрике случилась авария. Ни взрыва, ни разлития жидкости — ничего такого не было. Но маме на голову свалилось что-то тяжелое, и она ослепла.

— Очень жаль, — чуточку беспечно откликнулась Кайя.

Я думал, она заговорит на другую тему, но, помолчав, она повернулась ко мне и спросила:

— Сколько тебе было лет?

— Лет пять или около того… Чудно, я напрочь забыл ту аварию. Вообще не припомню маму зрячей. Наверно, потому, что особой разницы между тем, что было до и после аварии, я не заметил. Она ведь свою слепоту скрывала. И до сих пор скрывает. Дома никто про это никогда не заговаривал. И теперь тоже — молчок. В жизни не слышал, чтобы кто-то из родных произнес слово «слепой».

Кайя кивнула.

— Так вот почему ты стал композитором, — задумчиво сказала она. — У слепых обычно слух лучше, чем у зрячих. Музыке зрение не нужно.

Я был поражен. Мысль об этой взаимосвязи никогда не приходила мне в голову. Но я сделал вид, что ничего особенно нового не услышал:

— Н-да, возможно. Кто знает? Однако мне сдается, что я проявлял интерес к музыке еще до аварии.

— Кстати, у нее были такие же большие карие глаза, как у тебя?

— Пожалуй. Но почему «были»? И сейчас есть. Просто они теперь ничего не выражают. Иногда мама даже почти не открывает веки.

Мне было тягостно обсуждать эту тему; зачем только я ее поднял? Мама так и не смирилась со своей слепотой. И я тоже, именно поэтому я почти никогда о ней не говорю. А если и случается упомянуть мимоходом, реакция людей вызывает лишь огорчение.

— Что это? — спросил я, указывая на возникшие за окном два серых, казарменного вида строения и несколько ветхих сараев неподалеку.

— Это колхоз, — ответила Кайя.

— Я о них всякого наслушался. Жуткое зрелище.

— Жуткое?

— Ужасное.

— Да, плохая затея. Но тогда, по крайней мере, на фермах работали люди. А теперь — никого.

Я вытянул из-под Кайи ее руку, поднес к губам и поцеловал костяшки пальцев. Нагретая рука пахла тканью и потом.

Автобус вез нас куда-то в туманную даль, неясную, как предсказание гадалки. В мое совсем иное будущее! А вам неужели никогда не хотелось пожить двумя разными жизнями одновременно? Я точно знал, что от Милли я не уйду. Но я так же твердо знал, что все оставшееся время проведу с Кайей. Эти две временные плоскости находились на разных уровнях моего существа — два исполнения в разных концах зала, оба независимы друг от друга, но в одной тональности; по загадочным причинам, а может, по чистой случайности, они вступают во взаимодействие. Меня прямо-таки подмывало расстегнуть на ней брюки, просунуть туда руку и дать своим пальцам волю. Интересно, чем сейчас занимается Милли? Небось, навязывает фотоэлектрические панели какому-нибудь бедолаге, одержимому идеей спасения нашей планеты.

— А чем занимается твой отец, Кайя?

Я и забыл, что она мне о нем уже рассказывала. При советской власти он был инспектором строительных объектов, напомнила Кайя, а теперь сидит без работы. Вместе с властью исчезли многие рабочие места. Развалилось здравоохранение, пенсионная система и прочее. Пришлось начинать все сначала. Теперь он изредка где-то что-то строит.

— Ничего, мы справимся, мы справимся, — заключила она, глядя в окно; казалось, развертывающийся за окном пейзаж — тоже часть этих усилий.

Если я и собрался сказать, что хочу на ней жениться, это не было бы сказано всерьез. Хотя отчасти мне этого хотелось всерьез. Я поцеловал ее в уголок рта. Сразу сильно пахнуло духами: то ли она плеснула на себя лишку, то ли духи из дешевых, но мне было все равно. Губы у нее припухли, словно еще не привыкли к холодному воздуху. Я раз пять-шесть чмокнул ее в милую припухлость; она не выпятила в ответ губы, они даже не дрогнули. Она отлично знала, что они и так безупречны. У меня в паху вспыхнули огоньки пламени.

— Наверняка справитесь, — шепнул я ей в ухо; и, отыскав его, точно сладкий плод в листве, легонько стиснул зубами мочку; она тихо засмеялась. Запах духов придавал ее коже химический привкус.

— Тебе известно, что значит «Хааремаа»? — спросила она, отклоняясь от меня на очередной колдобине.

— Очень красивое слово.

— Оно значит «остров объятия», по-эстонски haarama. Некоторые называют его островом мертвой хватки, потому что он тебя не отпускает. По-эстонски haare означает «хватать». Но возможно, что это значит остров осин — осина по-эстонски haa; слово существует со времен владычества датчан, мы просто это забыли. А у вас в Англии есть осины?

Я кивнул, хотя никакою силой не мог припомнить, как выглядит осина. Может, как те деревья в парке возле замка, которые я счел осинами? Или то была ольха?

— У них листья трепещут, — сказала Кайя, словно поняв, что я осины не знаю. — И живут они недолго.

Эстонские слова своей длительностью и мягкостью отдаляли меня от нее и одновременно сближали с нею.

— Остров объятия мне нравится больше всех. — Я осторожно обнял ее одной рукой и прижал к себе. — Осинка ты моя.

В ответ она полушутя сжала мне пальцы другой руки, да так, что заломило суставы. Чувствовалась хватка тренированной гимнастки — ей же приходилось крепко держаться за перекладину, когда она раскачивалась на ней или даже крутила «солнышко».