Пастух своих коров

Это стихотворение хвалили в моем городе, — опередил комментарии Петр Борисович. — Хотя бы потому, что оно не могло быть напечатано ни под каким видом.

Синица море подожгла.

Фамилия первого секретаря обкома партии была Синица. Я, разумеется, этого не знал, потому что писал это стихотворение в Ленинграде. Да мне и дела до них не было. Я не знал фамилии и ленинградского начальника. Это еще до Романова. Пожалуйста — как только запомнил фамилию вождя, так и перестал быть поэтом.

Так вот, Синица ухитрился остаться в истории города. Его теща жила недалеко от обкома и навещать ее было бы легко, если б дорогу не прерывала улица, уходящая под довольно крутым углом к морю. Приходилось объезжать чуть ли не через весь город.

Товарищ Синица, нисколько не сомневаясь, построил мост через эту улицу — обыкновенный, некрасивый, но настоящий. Его так и называют поныне — «Тещин мост». Таким образом, я нисколько не жалею, что стихотворение не было опубликовано, — произошел редкий случай, когда грубый бетон оказался полезнее и крепче поэтического слова…

— Значит, вы полагаете, — заметил Серафим Серафимович, — что если бы стихотворение было опубликовано, ваш градоначальник перестал бы навещать свою тещу?

— Возможен вариант, — возразил Петр Борисович, — если б Синица взял фамилию тещи, скажем «Паливода», то и мост был бы построен, и стихотворение напечатано.

— И что бы это изменило в истории города? С вами все понятно. Напечатайся вы тогда, у вас развился бы аппетит, вы б завели дружбу с литературными комиссарами, незаметно, слово за словом, шли бы на компромисс, вышла бы книжка, другая, вас приняли бы в Союз писателей, и пить вам водку на конференциях с отборными председателями колхозов. Но прежде вас бы женили и рекомендовали взять в качестве псевдонима фамилию тещи, допустим Синицын. К развалу империи вы подошли бы маститым поэтом, и оказалось бы, что читать и публиковать вас никто не хочет, а человеческой профессии у вас нет, потому что так и не доучились смешивать краски. Беда с вами.

— Борисыч хорошо красит, — прогудел Савка.

— Кстати, о непрожитой судьбе как раз следующее стихотворение.

— Боже, как все намешано, — покачал головой Серафим Серафимович. — Хотя, знаете, я, кажется, начинаю вас понимать. По крайней мере, в морской теме. Кстати, если вы не знаете, там же у вас на юге зародилась целая школа. Ее придумал ученый грек. Как его… Костаниди…

— Костанди, Кирияк Константинович.

— А, знаете? Странно. Смешноватая школа. У них приоритет цвета над формой и состояния над жестом. Доморощенный импрессионизм. Получается, что прозрачные тени диктуют условия. И даже стрекоза, которой негде сесть, оказывается важным агентом. Особенно, если она все-таки садится, но на горькую полынь. Вы, Петр Борисович, умеете обращать свои недостатки в достоинства. Наивность ваша все-таки художественна, и небрежение профессионализмом происходит у вас не от любительства, а от влюбленности.

— У меня даже была строчка, — обрадовался Петр Борисович: — «не любитель, но влюбленный в зыбком ялике сидит».

— Сидит, и пусть сидит, — недовольный, что его перебили, сказал Серафим Серафимович. — Нельзя говорить «у осторожности в загоне». Что еще за загон такой! И эти ослепленные безвольные медузы… Гадость какая.

— Борисыч! — да погоди, Херсимыч, дай спросить, — сердился Савка, — а на что у вас в море ловят? На блесну? Я слышал, там судак.

— Судак, Савва, бывает, но на границе с пресной водой. В гирлах лиманов, например. Иногда, при лиманском течении, он ходит и по морю, но слепнет от соленой воды и не клюет. А в основном что: бычок, ставрида, камбала. Когда-то давно, во времена этих стихов водилась еще скумбрия, и пеламида, и луфарь. Но… Синица подожгла море, а Хаммер построил аммиачный завод, а танкеры с нефтью лопаются, как мидии, извините за метафору. Благородная рыба ушла, и теперь ее кушают болгары и турки. А ловят… Ставридку — на самодур — перышки такие вокруг крючка, камбалу и бычка — на креветку, или на фиринку — килька такая. Впрочем, в последние годы и креветки не стало…

— Везде нелегко, — вздохнул Савка.

На рассвете над Петром Борисовичем склонилось серое лицо.

— Я прошу прощения, вы так сладко спали, — нежно прошептал Серафим Серафимович, — но у меня от этой браги случилась диарея. И к сортиру мне не пробиться сквозь снега. Ваша усадьба рассчитана на здоровый крестьянский образ жизни. Так что, не будете ли вы так добры…

— Что ж вы молчите, — вскочил Петр Борисович, — валенок надели?

Далеко от крыльца уйти не удалось.

— Спокойно, — приговаривал Петр Борисович, — обнимите меня за талию. Снимаем штаны… Так, а теперь обнимите мою ногу. Крепче… Полный вперед.

— Ведь это не беда, — смущенно бормотал Серафим Серафимович, — паводок зажует, не правда ли?

«Какой здесь паводок», — подумал Петр Борисович и успокоил:

— Ничего, в крайнем случае здесь вырастут незабудки…

— А беда в том, — продолжал Серафим Серафимович, — что сидит напротив и смотрит.

— Кто?

— Кто, кто. Собака. Я вас очень прошу, прогоните собаку, это невозможно!

Петр Борисович оглянулся. Пегая собака сидела в десяти шагах и рассматривала их, склоняя голову то вправо, то влево.

— А, это Песик из Дома Рыбака, ничего, он свой.

— Прогоните, прошу вас, — стонал Серафим Серафимович.

— Как же я прогоню, — рассердился Петр Борисович, — когда вы держите меня за ногу.

Сырой ветер набегал короткими шквалами, вздымал поземку, латунная заря усиливала медный привкус во рту. Серафим Серафимович поднялся. По бледному лицу его катились крупные капли.

— Из царства льда, — продекламировал он, — из царства бурь и снега, как свеж и чист твой вылетает май! — слабо так написать, а, Петр Борисович?

— Я никогда не писал на случай.

— Афанасий Афанасиевич вам бы этого не простил, — надменно сказал Серафим Серафимович…

— Вы собираетесь на рыбалку? — спросил он, откинувшись на подушки.

— Какая рыбалка…