Ищи ветер

— Все кончено, Жак.

Она встала, ночная рубашка соскользнула на пол, я увидел ее голой в последний раз, округлость груди, спину в последний раз, тень ее лона, мельком, в последний раз, молочную белизну живота. Она натянула джинсы, свитер, закрутила волосы в узел. Дрожащей рукой подобрала пачку «Кэмела».

Тихонько, словно в доме спали, закрылась дверь, заурчал мотор «Гольфа». И все. Потом, восемь дней кряду — Эрик Сати, его «Гимнопедии», особенно третья, похожая на мокрое зимнее утро, без шарфа, когда так пусто в груди. Чемоданы, «Бьюик», сменить шину и — пять часов пути, бабушкин домик в Ла-Минерв, небытие, которое надо выстроить и потом обихаживать, как цветы у подножия обелиска. И знать, все это время знать, что настанет день — и я до него доживу, —когда я смогу жить без нее. Вот что, наверное, было хуже всего: знать это. Что я стану таким.

Я нашел закинутую на книжный шкаф головоломку и принялся собирать ее на кофейном столике в гостиной. «Кувшинки» Моне из тысячи кусочков.

Уже много-много лет я не возился с головоломками. Вообще-то, я это делал только в детстве, с отцом. На исходе осени, когда безжалостная темнота опускалась на мою песочницу и шалаш среди деревьев, отец открывал старый шкаф и доставал головоломки. Мы сидели над ними часами, молча, с головой уйдя в свое занятие, он машинально барабанил пальцами по столу, я насвистывал или, может, наоборот, не помню. Отец варил для нас горячий шоколад. Он действовал методично, начинал с краев, а мне не терпелось сразу отыскать лица, предметы. Он уступал их мне, оставляя себе небо, поля и прочий фон, а потом бурно восторгался, когда я с такой гордостью, будто сам их нарисовал, показывал ему собаку или даму с зонтиком, или с торжеством помещал красный домик в середину кукурузного поля, которое он терпеливо собирал из множества кусочков. Сколько себя помню, я всегда думал, что умнее отца. Смешно? Еще бы! Но он делал мне этот щедрый подарок.

Головоломку с кувшинками я начал собирать с краев: рано или поздно что-нибудь да понимаешь.

Пришла Нуна, села рядом и, ни слова не говоря, тоже принялась за дело.

— Тристан уже встал? — спросил я.

— Нет. Спит, — ответила она с ноткой скуки в голосе.

Я нашел четвертый угол.

— Он всегда столько пьет или это только сейчас, на каникулах отрывается?

Я задумался. Пожалуй, любой ответ будет несправедливым.

— Тристан… Тристан вообще редко себя ограничивает, — сказал я наконец.

Она кивнула, помолчала.

— А он всегда такой… ну, кипучий, энергичный, жизнерадостный?

Если бы… Я вздохнул. Откуда бы тогда взялись у Тристана на запястьях тонкие шрамики — такие «зарубки» уж точно не лгут.

— Нет. У него случаются черные дни, как у всех…

Как у всех, только хуже, добавил я про себя. Нуна сосредоточилась на головоломке.

— А кто такая Луиза? — спросила она через какое-то время.

— Луиза? Это… это тристанова бывшая… А что?

Нуна помедлила.

— Он пишет ей письмо… Я случайно наткнулась сейчас — искала расческу.

— Ты прочла?

Она уставилась на меня с таким возмущением, будто я обвинил ее в некрофилии или еще каком извращении похуже.

— Да ты что? Дурак! Я просто увидела имя… Ну и мне стало интересно, кто это, вот и все…

— Они остались друзьями… Созваниваются иногда, переписываются.

Вот это уже чистой воды фантазия. Тристан и Луиза были кем угодно, только не друзьями. Эта парочка друг друга стоила, оба без башни, только Тристан из них двоих был сумасброднее, а Луиза — стервознее. Мои пальцы механически сортировали кусочки головоломки по цветам, а мозг лихорадочно работал в автономном режиме. Зол я был на Тристана страшно. Я-то думал, что на сей раз все и правда всерьез, что его балетная краля изгнана окончательно, сожжена и пепел развеян, и даже тот факт, что Луиза еще поддерживает, с позволения сказать, дружбу с Франсуазой Молинари — рыбак рыбака! — ничего не изменит. Семь лет они с Тристаном от души терзали друг друга, семь лет Луиза каждые полгода бросала его с упоением падающего ножа гильотины и возвращалась, как только выяснялось, что он вполне способен без нее обойтись. Следовал бурный медовый месяц со слезами, обещаниями и радужными планами на будущее. Затем, при первой же выходке Тристана — а за ним не заржавеет! — она паковала чемоданы и утешалась вояжем, курсами самосовершенствования и перепихоном с первым попавшимся вышибалой из дискотеки. Последним был некий Карлос — наглый, как танк, любитель йоги и мотоспорта; к этим занятиям после короткой встречи с Тристаном ему пришлось добавить физиотерапию дважды в неделю, из-за выбитого плеча. Джиу-джитсу по-бразильски — была у Тристана и такая блажь.

Я ничем не выдал своих эмоций, сосредоточившись на кувшинках. От всей души хотелось надеяться, что я ошибаюсь, а Тристан просто выплескивает на бумагу накипевшее и пишет Луизе, что все кончено бесповоротно. Увы, такое было бы для него нетипично: при всех своих недостатках Тристан не склонен ворошить старые обиды и сводить счеты. Он начисто лишен исторической перспективы,что избавляет его от многих выводов, хороших или плохих, неважно. В общем, письмо было дурным знаком.

Нуна поднялась через полчаса, поставив на правильное место четыре или пять кусочков, в том числе подпись Моне — единственную легко опознаваемую деталь картины.

— Знаешь, это… это очень,ну, просто очень нудное занятие! — вздохнула она.

Я улыбнулся. Она совершенно права.

— Надо рассматривать это как тибетскую мандалу…

— Это еще что такое?

— Ну, знаешь, такие геометрические фигуры, которые выстраивают буддийские монахи на земле из разноцветного песка. Они собираются впятером и трудятся неделями, а когда закончат, даже ничего не фотографируют — сразу сметают все или развеивают песок над рекой, что-то в этом роде. И начинают новую.

— А, ну да, я видела по телеку. Сделают, а потом сами уничтожают. Ужас, правда?

— Все зависит от точки зрения. Для мирового культурного наследия, конечно, хорошего мало. Но, уничтожая свои творения, они подавляют гордыню. Их действия свободны от самолюбования. Это просто действие, здесь и сейчас. Это же, если угодно, аллегория жизни — мандала…

— Из тебя вышел бы отличный монах, Джек, — обронила она с улыбкой.

— Надеюсь, в следующей жизни. Боюсь, пока не готов… Остались еще кое-какие желания. Кое-где.

Нуна метнула на меня косой взгляд — надо полагать, спрашивала себя, издеваюсь я над ней или нет. Я и сам себя об этом спрашивал, но одно мог сказать наверняка: одной жизни мне не хватит, чтобы возродиться в Лхассе, с раскосыми глазами и неизменной улыбкой на губах.

— Желание — это, по-твоему, плохо?

— Это источник любого страдания.

Нуна прыснула со смеху. Мало я знаю людей, хихикающих над столь мрачными истинами.

— Нет, Джек, ты путаешь. Источник всех страданий — это жизнь. А желание… тьфу ты! Желание — это и естьмеханизм выживания. Не было бы желаний — не появились бы ни амебы, ни динозавры. То есть ты или играешь в эту игру, или нет, но эта твоя… этот твой зал ожидания, по-моему, не выход. Так мне кажется…

В великих трактатах философии дзен не нашлось на это ответа. Или я плохо читал. Но впервые нирвану называли при мне залом ожидания. А где же позолота?

— Когда чего-то желаешь, тебе без этого плохо, отсюда и муки. Истина, старая, как мир, — поддел я ее.

— Можно ведь и наоборот, смотри: тебе без чего-то плохо, ты этого желаешь, желание побуждает к действию, действие дает желаемое, тебе хорошо…

— Но всегда ненадолго…

— А… Ну, если ты ищешь радикальных решений, пожалуйста: пуля в лоб, говорят, отлично лечит от депрессий.

— Не… Не успеешь насладиться собственным величием. Обидно не посмаковать: такой прекрасный, такой царственный жест…

— Тогда снотворное. Пока будешь засыпать, прочувствуешь…

— Чересчур по-женски.

— Скажи лучше — чересчур смело! Мужики стреляют себе в рот, чтобы вдруг не передумать, когда уже поздно!