Метеоры

Вот я и живу под двумя вывесками. «Вокзальная» гостиница и «Крановщики». В «Вокзальной» я господин Сюрен. В «Крановщиках» — месье Александр. Нюанс. Вежливость бедняков — такая же щепетильная, как и вежливость богачей, — подлаживается к их склонности к именам, даже к уменьшительным прозвищам, и я знаю, что через некоторое время стану господином Алексом. Это пристрастие часто доходит до любопытной инверсии, делающей из фамилии имя и из имени — отчество. Так, например, мать Даниэля вписала меня в большой черный реестр: господин Сюрен Александр.

Я спросил Даниэля о происхождении вывески отеля. Он объяснил, что когда-то здесь существовали склады угля на набережных и целый лес кранов с ковшами для загрузки и разгрузки угольных барж. Но он крановщиков не застал. Когда он родился, Роан уже перестал быть угольным портом на отводном канале Луары. Жаль. Это добавило бы к общей картине довольно красивый нюанс. И потом, само слово «угольщик» звучит так тепло для моего уха. Когда я был ребенком, одним из моих укромных потрясений было порождено видом рук и плечей угольщиков, чья белизна приобретала блеск, необыкновенную пастозность,благодаря припудрившей их антрацитовой пыли. От этой эпохи остались только зловещие ангары, закопченные и пустые, продолжающие здания бойни.

Моя вхожесть в круги «крановщиков» продолжает приносить мне всяческие дополнительные сведения насчет той фауны, которую я продолжу, за неимением лучшего термина, называть «бедняками». Сменив отель, я уже отметил уменьшение общего масштаба домашнего убранства, делающего из бедняка своеобразную миниатюру богача. С тех пор я отметил черты, которые могли бы служить наброском к

1. Бедняк ест в два или три раза больше богатого. Я сначала думал, что дело здесь в компенсации больших энергетических затрат на ручной труд и работы с применением силы. Однако это совершенно не так, потому что такой режим питания выражается во всеобщем ожирении, и я живу в окружении расползшихся женщин и брюхатых и щекастых мужчин. На самом деле бедняк — причем именно тогда, когда он не страдает никаким ограничением, — не свободен от сидящего у него в печенках страха недоедания, внушенного человечеству веками голода. Одновременно он продолжает хранить верность эстетике скудной жизни, при которой красивыми и желанными выглядят толстые женщины, мужественными и величавыми — пузатые мужчины.

2. Бедняк одевается больше и теплее богатого. Холод после голода — самый опасный бич человека. Бедняк остается в подчинении у атавистического страха холода и видит в нем причину множества болезней (простудиться — заболеть). Есть мало и обнажаться — привилегии богатых.

3. Бедняк — прирожденный домосед. Крестьянские корни заставляют его воспринимать путешествие как отрыв от земли, скитание, ссылку. Он не умеет путешествовать налегке. Ему нужно окружать себя приготовлениями и предосторожностями, загромождать себя ненужным багажом. С ним малейшее перемещение становится похожим на переезд.

4. Бедняк все время норовит позвонить врачу. Третий неподвластный разуму панический страх — болезнь. Врачей густонаселенных кварталов без конца дергают по поводу насморков и несварения желудка. Бедняк иногда спрашивает себя: как устраивается богач, что он никогда не болеет. Ответ простой: потому что он думает о другом.

5. Поскольку его работа изнурительна и внушает отвращение, бедняк лелеет две мечты, которые на самом деле одинаковы по сути: отпуск и пенсия. Нужно принадлежать к расе господ, чтобы игнорировать эти два миража.

6. Бедняк жаждет почтенности. Он не абсолютно уверен, что принадлежит к человеческому обществу. А вдруг он всего лишь животное? Отсюда его потребность разряжаться, носить шляпу, занимать свое место — каким бы скромным оно ни было — в социальном устройстве. Отсюда и его ханжество. Определение почтенности просто: это вырождение кодекса чести, заменявшего мораль аристократии. Когда в 1789 году третье сословие сменило во главе нации дворянство, честь уступила место почтенности и ее двум столпам — ханжеству и культу чистоты, вещам, которые аристократия вполне высокомерно игнорировала.

7. Поскольку бедняк принимает социальное устройство в существующем виде и рассчитывает занять в нем все возрастающее место, он с точки зрения политической является неуемным консерватором. Он видит не дальше слоя мелкой буржуазии, к которой надеется вскоре присоединиться. Из чего вытекает, что ни одна революция никогда не совершалась народом. Единственные революционные ферменты общества находятся в студенческой молодежи, то есть среди детей аристократии и крупной буржуазии. История регулярно являет нам примеры резких социальных потрясений, вызванных молодежью самого привилегированного класса. Но запущенная таким образом революция присваивается народными массами, которые под этим флагом требуют себе увеличения зарплаты, уменьшения рабочего времени, более ранней пенсии, чтобы сделать еще один шаг в направлении мелкой буржуазии. Таким образом, они усиливают и усугубляют на миг поколебленную социально-экономическую систему и укрепляют ее, еще более плотно к ней присоединяясь. Благодаря им, революционные правительства уступают место тираническим стражам установленного порядка. Бонапарт следует за Мирабо, Сталин — за Лениным.

Останься я в «Вокзальной» гостинице, мое одиночество сохранилось бы дольше. Поселившись в «Крановщиках», идя по следу Эсташа и Даниэля, я смешался со сбродом, который и есть моя настоящая родня. Я убеждаюсь, что исполнение моего жуткого ремесла до сей поры погрузило меня в этот сброд лишь наполовину. Ибо моя личная жизнь — и, странным образом, сексуальная — осталась в стороне от помойки. Я снимал ботфорты мусорщика и снова становился весьма приличным господином Сюреном, отпрыском почтенной и известной семьи из Ренна. Немалую хитрость надо было иметь, чтобы угадать за изысканностью и блеском моего одеяния, выбором непременных атрибутов — шести медальонов, Флеретты — тайну их происхождения, идущую не от нравов, как говорится, сомнительных, а от сверхкомпенсации отвращения к моим ежедневным трудам.

В Роане все переменилось. Я нашел Эсташа на стройке, и «крановщики» скомпрометировали меня окончательно. И вот моя жизнь полностью заполонена помоями. Это, без сомнения, должно было случиться, и я благодарен судьбе за то, что она одновременно подарила мне довольно ощутимую компенсацию. Все началось с роанского «серого вещества» и расцветших на нем книг. Что-то главное во мне — любовь к идее идеи, к копии копии — обрело отклик в той оклеветанной материи, что служит предметом моих занятий. Эсташ и Даниэль — цветы помойки — затем должны были возвести меня к любви со сдвигом в абстракцию через странный этап — добычу добычи. Кстати, не случайно и то, что Эсташ в конце концов приземлился в этом заурядном пансионе, по соседству с угольным портом и бойнями. «Крановщики» на самом деле место встречи всех отщепенцев города, бродяг, или полубродяг, поденщиков, сезонных рабочих, шабашников и всего, что странным образом имеет отношение к области очистных работ и утилизации. Словом, моя вотчина, даже при наличии собственной родовой.

У меня уже есть некоторый опыт таких проклятых мест. Я часто встречал там прелюбопытную и ущербную человеческую породу, но речь шла об отдельных индивидах, в крайнем случае — о парах. В первый раз я сталкиваюсь с маленьким сообществом — сложносоставным, потому что его члены, хотя и имеют тесные отношения друг с другом, индивидуализированы, дифференцированы так сильно, что это доходит до карикатуры. Подобный феномен скучиванья обусловлен, видимо, существованием центра притяжения, каковым, похоже, является замок Ан-ле-Шатель, а еще точнее, некая Фабьенна де Рибовилье, владелица вышеупомянутого замка. Все это надо бы прояснить. Меня поражает, что весь сброд, вращающийся вокруг «Крановщиков» и окрестностей, внезапно принял меня, несмотря на все, что могло отделить меня от него, — но не претенциозна ли с моей стороны иллюзия считать себя всегда глубоко отличным от всех? Истина в том, что моя телесная разнузданность, нисколько не мешающая мне выступать в высокопоставленном обществе, дает мне доступ и место среди маргиналов. Нет места, где гомосексуалист был бы неуместен, и такова его привилегия.