Потомки

Я сворачиваю на грязную проселочную дорогу, проезжаю мимо низкой конюшни, здания школы и останавливаюсь возле спального корпуса.

Я хочу видеть свою дочь. Я немного нервничаю. На прошлой неделе, когда я с ней говорил, она показалась мне немного странной. Когда я спросил ее, в чем дело, она ответила: «В цене на кокаин». Тогда я спросил: «Нет, серьезно, что случилось?» — «А что, разве может что-то случиться?» — ответила она.

Потом она сказала, что это шутка. Шутка вышла мрачноватой.

Не знаю, что я сделал не так. Похоже, во мне есть что-то такое, что вызывает у моих девочек стремление к саморазрушению. Джоани и ее гонки, катера, мотоциклы, алкоголизм. Скотти и ее странное желание схватить голой рукой морского ежа. Алекс и ее наркотики и позирование для открыток. Алекс сказала мне, что в первый раз попробовала наркотик, чтобы напугать Джоани, но возможно, она сделала это для того, чтобы узнать, каково быть Джоани, экстремалкой. Мне кажется, что Александра в равной степени мать и любит, и презирает, но сейчас не время сводить счеты. Нельзя сердиться на умирающего человека.

Я вспоминаю ресторан «У Базза» и его менеджера, которая говорила мне, что присутствие Джоани оживляет атмосферу. Уверен, что, если моя жена умрет — то есть когда она умрет, — в ресторане непременно вывесят ее портрет. Здесь принято украшать стены картинами с изображениями местных знаменитостей и умерших патронов. Потом, став призраками, они наверняка поселяются в своих портретах. Печально сознавать, что Джоани придется умереть для того, чтобы ее портрет повесили на стене, чтобы я полюбил все, что с ней связано, и чтобы Алекс простила ей все, что она сделала не так.

Я еду медленно, потому что на дороге сплошные ухабы и ямы. Я смотрю на Скотти. Она все еще спит. Мне нравится, что школьное начальство до сих пор не заасфальтировало дорогу.

Я останавливаюсь на парковке и выключаю двигатель. Скотти открывает глаза.

— Приехали, — говорю я.

13

Десять часов вечера. Дежурная воспитательница смотрит на меня так, словно я самый безответственный человек на свете. На улице холодно, а на Скотти лишь легкие шорты. Ее ноги в следах от ожогов. Я не нашел ничего лучше, чем поздно вечером явиться в спальный корпус, да еще притащить с собой дочь, вместо того чтобы, как все нормальные люди, приехать днем, в часы посещений. Мы разговариваем, стоя на пороге; за спиной воспитательницы виднеется телевизор. На ней жуткая фланелевая ночная рубашка; насколько я могу судить, она смотрит шоу «Американский идол» [31]. Мне ужасно неловко и за нее, и за себя.

Воспитательница ведет нас к лестнице. Скотти обгоняет нас и бежит наверх, перепрыгивая через две ступеньки. Слыша тяжелое дыхание воспитательницы, я замедляю шаг.

Хорошо, что все уже спят. Хорошо, что это не спальный корпус какого-нибудь колледжа, где в десять часов вечера жизнь только начинается. Я говорю воспитательнице, что потрясен. Я знаю, что это одна из лучших частных школ-интернатов на Гавайях, и все же строгая дисциплина, царящая здесь, действительно впечатляет.

— Мы стараемся, чтобы дети чувствовали себя как дома, — говорит воспитательница. — Дома дети в это время уже лежат в постели или читают перед сном. По выходным мы позволяем им не спать подольше, но у них так много уроков и занятий спортом, что к концу недели они просто не в силах делать что-то еще. Комната Александры в самом конце.

Воспитательница останавливается на верхней ступеньке лестницы, положив руку на перила, и показывает в дальний конец коридора.

Скотти бежит вперед.

— Которая? — кричит она на ходу.

— Тише! — кричу я, а воспитательница хмурится — ей не нравятся наши вопли.

Она говорит, что постучит и войдет первой на случай, если Александра или ее соседка по комнате «не одеты». Мы ждем, когда она отдышится, затем тихо идем по коридору. Я смотрю на часы. Когда Скотти наконец оказывается в конце коридора, она первая стучит в дверь, и, ей-богу, воспитательница едва сдерживается, чтобы не дать ей затрещину.

— Это не та комната, — говорит она.

В дверях появляется незнакомая девушка, и я быстро отвожу взгляд — на тот случай, если она не совсем одета.

— Извини, Юки, — говорит воспитательница. — Мы перепутали комнаты.

— В таком случае можно мне вернуться в кровать?

Я спала.

— Да, конечно. Спи.

— Спокойной ночи, — говорю я.

Нет, все-таки дисциплина здесь и в самом деле железная. Так и видятся стройные ряды кроватей, на которых, подоткнув одеяла, мирно спят девушки — все как одна.

Воспитательница стучит в дверь Александры. В ответ — тишина. Моя девочка спит, завернувшись в одеяло.

— Я ее разбужу. — говорит воспитательница и ныряет в темноту.

Скотти вытягивает шею, чтобы заглянуть в комнату сестры. Я думаю о том, что скажу Александре. Как сказать ей, что она вот-вот потеряет мать? «Потеряет»?.. Как странно это звучит. Мы теряем нашу маму. Моя жена скоро умрет.

Воспитательница возвращается и закрывает за собой дверь.

— Александра спит?

— Нет, — отвечает она.

Я жду, что воспитательница скажет дальше, но она молчит.

— Она не совсем одета?

— Хуже, — отвечает воспитательница. Ее рука лежит на дверной ручке. — Александры нет в комнате.

Мы обыскиваем ванную комнату, читальный зал, комнату для просмотра телевизора.

Воспитательница в панике. Скорее всего, ее беспокоит не столько безопасность Александры, сколько последствия ее отсутствия. Воспитательница говорит не переставая. Мне начинает казаться, что от меня что-то скрывают.

— Девочки приходят в спальный корпус к семи часам, — говорит она; мы идем по коридору в обратную сторону, направляясь к комнате подруги Алекс, чтобы разбудить ее и задать несколько вопросов. — До девяти они занимаются. Никаких игр, фильмов и пустой болтовни.

Скотти явно шокирована происходящим. При электрическом освещении красные пятна на ее ногах кажутся еще ярче. На ней футболка с надписью: «ГОЛОСУЙТЕ ЗА ПЕДРО», хотя я понятия не имею о том, кто такой Педро. Ее волосы всклокочены и торчат в разные стороны, возле уха к ним что-то прилипло. В самолете она пила фруктовый пунш, и ее губы и подбородок стали цвета сырого мяса. Она напоминает зверька, погибшего под колесами автомобиля, из-за чего я чувствую смущение и тоже пытаюсь что-то доказать воспитательнице. В результате между нами начинается нечто вроде состязания — кто лучше знает, как воспитывать детей.

— Уверен, что она ушла к подружке, — говорю я. — Вы же знаете, девчонки любят поболтать.

— Они болтают только о парнях, — заявляет Скотти.

— Нет, на этот счет у нас самые строгие правила. Такое строго пресекается, — говорит воспитательница.

— Что ей теперь будет? — спрашивает Скотти. — Ей все запретят? Меня так наказывают. Запрещают смотреть телевизор, но я все равно смотрю. По цифровому видику. Эстер не знает, что такое видик.

— Я знаю, я пользуюсь видео, — говорит воспитательница.

— Эстер — наша служанка, помогала нам по хозяйству, — объясняю я.

— Она и сейчас помогает, — уточняет Скотти. — Готовит, убирает в доме и чешет мне спинку.

— Скотти, не болтай глупости, — смеясь, говорю я.

— Это не глупости.

— Где комната подруги? — спрашиваю я.

Кажется, что коридор никогда не кончится. Наконец воспитательница останавливается, стучит и входит в комнату, прикрыв за собой дверь. Мы со Скотти остаемся в коридоре. Перед нами два имени: «Ханна» и «Эмили», аккуратно выведенные фиолетовым маркером на лиловом картоне и обрамленные вырезанными из бумаги желтыми цветочками. Я узнаю запах фломастера «Крейола». Кто-то потратил уйму времени, рисуя имена и вырезая бумажные цветы, и мне становится радостно от мысли, что у Александры такие трогательные подруги. На досуге рисуют и вырезают из бумаги сложные фигуры.

Воспитательница выходит из комнаты; взглянув на нее, я понимаю, что хороших новостей мы от нее не услышим.