Пологий склон

Ханасима разразился диким хохотом. Сиракава безмолвствовал. Он оцепенел, как-то весь поник, сжался, словно из него выкачали воздух.

Публика развлекалась, никому не было дела до двух мужчин, увлеченных беседой.

Сиракава покрылся холодным потом. Этого не может быть, повторял он про себя. И вспоминал, как его люди, точно дикого зверя, волокли связанного Ханасиму по глубокому снегу. Парень кричал надрывным хриплым голосом. Веревки душили его, он с трудом дышал…

В танцевальном зале все сияло и переливалось в радужном круговороте пышных нарядов, невероятных причесок, сцепленных рук, сверкающих глаз. В свете люстр и канделябров по блестящему лаку паркета плавно скользили пары, словно яркие цветы на темной глади реки.

Ханасима, радостно улыбаясь, устремился к пестрой толпе и вскоре кружил в своих объятиях прелестную девушку в открытом вечернем платье из лилового атласа, обнажавшем ее млечно-белые шею, руки и грудь.

Неожиданно Сиракава ощутил себя отверженным, всеми забытым.

И пяти дней не прошло с тех пор, как генерал-суперинтендент Кавасима, человек сильный, трезвый, уравновешенный, сказал, мрачно хмуря брови: «Если немедленно не установить в стране жесточайший порядок, то все пойдет прахом, мы все потеряем. Не хотел бы я дожить до того момента».

Неужели этот бесстрашный исполин, который всю свою энергию направлял на борьбу с демократическим движением, вдруг нутром почуял, что грядут перемены? Чувствовал ли он, что новое роковой неизбежностью наступает на него, как море в час прилива, и любое сопротивление бессмысленно и бесполезно?

Сиракава не мог избавиться от тягостного уныния. Кавасима, этот несокрушимый утес, дал трещину. А ведь когда-то он, не задумываясь, захватывал чужие дома и владения и без зазрения совести сносил их, чтобы осуществить экономически выгодный проект, проложить дорогу. Кавасима отмахивался от проблем загрязнения отходами производства обширных территорий по берегам рек, среди зеленых долин. Его интересовала лишь прибыльность эксплуатации медных рудников в Асио. Он честно выполнял свой долг – все делалось в интересах государства.

Среди гостей присутствовал Тайскэ Итагаки, глава Либеральной партии. Вероятно, Ханасима сопровождал именно его…

Выборы, созыв Национального собрания, демократические преобразования, народные избранники, подобные молодому Ханасиме и его соратникам… Сиракава поежился. Похоже, властям предержащим недолго осталось наслаждаться жизнью. Он невольно попятился, словно под его ногами разверзлась пропасть. Несколько десятков лет назад точно такая же бездна поглотила всесильных правителей – сёгунов и их сторонников.

Сиракава совсем пал духом. Подавленный, измученный страхами и видениями, он жаждал поддержки жены. Он не мог довериться Сугэ или Юми. Сиракава держал красоток для радости, удовольствия, как держат золотых рыбок или птичек в клетке. Врачевать кровоточащие раны, исцелять душевную и физическую боль могла лишь волевая женщина, чья внутренняя сила во много раз превосходила его собственную.

Ему нужна была нежная, материнская поддержка. Он эгоистично ждал, буквально требовал эту помощь от Томо, которая когда-то трепетно и преданно любила его всем своим существом. Обостренным восприятием любящей женщины она уловила в нем эмоциональную уязвимость, ранимость, некий душевный изъян и, как могла, оберегала своего мужчину. Но с тех пор много воды утекло. Любовь умерла, остались пыль и тени…

Увидев злобное, перекошенное лицо Сиракавы, Томо инстинктивно скрестила руки на груди, пытаясь отгородиться от мужа, от его плохого настроения. Она не хотела провоцировать новую вспышку агрессии. Когда у человека вскочит фурункул, он контролирует каждое свое движение, чтобы нечаянно не задеть больное место. Томо приходилось действовать так же осторожно и осмотрительно.

Появление в доме второй наложницы не взволновало Томо. Она лишь по-хозяйски прикинула, легко ли девушка приживется у них. Костер ревности не возгорелся в ее душе.

Томо стала рассказывать о письме. Голос ее звучал тихо, бесстрастно. Ей не хотелось лишний раз задевать самолюбие супруга, а уж тем более упрекать его в чем-либо.

– Юми из семьи самурая. Боюсь, дела могут принять дурной оборот.

– Сомневаюсь. По словам Соноды, та, другая девица, Мицу, которую я отправил домой к родственникам, горела желанием стать моей наложницей. Мать Юми служила при дворе главы самурайского клана Тода. Она наверняка неплохо разбирается в подобных делишках. Уверен, все будет сведено к разговорам о запятнанной семейной репутации и о небольшой сумме денег, которая сполна компенсирует урон. – Сиракава говорил так, будто все случившееся его совершенно не касалось. Он не сводил пристального взгляда с Томо. Его совершенно не волновала судьба Юми, он даже не думал о девушке. Хозяина раздражало спокойствие Томо. Он никак не мог взять в толк, почему появление Юми не вызвало в жене новой волны отчаяния и нервозности.

– Сколько? – спросила Томо, глядя мужу прямо в глаза. Ее саму несколько удивила собственная душевная черствость. Нет, она не была шокирована слухами о падении Юми. Сплетни, домыслы не задевали ее.

– Ну, наверное, столько же, сколько было выплачено родственникам Сугэ, – решительно отчеканил Сиракава. – Хотя мне кажется, на этот раз должно быть дешевле.

Он с презрением намекал на то, что, в отличие от Сугэ, новая девушка была совсем обыкновенной, ничем не примечательной простушкой. Он любил Сугэ, но все же новенькая ему тоже нравилась. И кому какое до этого дело?

Сиракава надменно выпрямился и скрестил на груди руки, стараясь сохранить беспечный отстраненный вид.

Одиночество ледяной стужей сковало его душу.

Часть вторая

Глава 1

Месяц в двадцать шестую ночь

– Невеста, невеста! Вон везут невесту! – зычным голосом выкрикнул один из прислужников. Одетый в хаппи [32] с гербом хозяина, он гордо возвышался у ворот.

Рикши пробежали по дуге подъездной дороги, обсаженной кустарником, и замерли у парадного входа. Поднялся невероятный шум, словно в небо взмыла стая птиц.

Кормилица Маки приложила к груди младенца. Она находилась в одной из самых тихих комнат дальнего крыла дома, но крики со двора были слышны даже здесь. Крохотная детская головка лежала на изгибе ее руки. Покормив малыша, Маки нежно переложила его на постель, запахнула кимоно на белой полной груди и вышла на балкон.

Обычно Томо не выпускала ребенка из вида. Лишь сегодня она сделала исключение и распорядилась разместить Такао и Маки в дальнем крыле – в день свадьбы мальчик не должен своим плачем нарушать покой юной невесты, которая, быть может, когда-нибудь заменит ему мать.

С балкона второго этажа особняка, построенного на вершине холма, открывался прекрасный вид на море в Синагаве [33]. До самой линии горизонта простиралась лазурная водная гладь. Весенний вечер набросил на волны и берег легкую вуаль тумана. Окутанные зыбкой дымкой, деревья в саду казались темно-синими великанами.

По холму змеилась узкая дорога. У обочин яркими пятнами сквозь пелену проступали, как большие раскрытые зонтики, вишневые деревья в цвету – еще одно море, бело-розовое.

Рикши один за другим медленно поднимались к дому. Из-под зонтика цветущей сакуры показалась коляска с опущенным верхом. Невеста с низко склоненной головой была отчетливо видна в сгущавшихся сумерках: волосы уложены в высокую сложную прическу и украшены множеством гребней и шпилек, алое кимоно поблескивает золотой вышивкой.

У входа в дом повсюду на шестах висели фонари. В руках слуг также мерцали фонарики, их тусклый оранжевый свет тонул в золотистой дымке заката. Свадебная процессия казалась чем-то нереальным, сказочно прекрасным.

Маки любовалась красочным зрелищем, мечтательно улыбаясь. Внезапно нахлынувшие размышления развеяли очарование мгновения, от радостного возбуждения не осталось и следа. Поникшая фигурка невесты во всем блеске праздничного великолепия показалась ей воплощением скорби. Кормилица тяжело вздохнула. Собственный неудачный брак вызывал в ней досаду и горечь, к юной же красавице в свадебном убранстве она испытывала щемящую жалость. Бедняжка ведь даже не подозревает, что ее ждет. Каково ей будет, когда она познает истинную сущность своего супруга?