Фактор Николь

Они называют себя олигархами (и их женами), но все, практически поголовно, голодают! А на отдых они ездят в джунгли, тайгу и разного рода пустыни, чтобы быть там поближе к природе (жизнь без унитаза – это первый признак близости к природе, ты знаешь).

Кстати, я тут подумала, что в послеследующей жизни я буду олигархом (или его женой). В этом есть большая сила воли. Миллиард баксов и дистиллированная вода на завтрак, обед и ужин. Мне надо это попробовать. А в следующей – все-таки кошкой. И жить я буду у такой, как Олька. Поэтому кошкой, а не котом. Котов Олька кастрирует. В этом есть что-то личное, ты не находишь?

Я сказала Наталье Станиславовне, что у меня есть недостатки. Призналась даже в самом страшном. Зажмурилась и выпалила:

– Я храплю.

– У меня свекровь тоже храпит, – сказала она.

– Вы хотите положить нас с ней в одной комнате? Я этого не перенесу!

Ты же знаешь, Алекс, что я не могу долго находиться в одном помещении с посторонними людьми. Я начинаю с ними общаться, брататься. Я начинаю их любить, хотя, на первый взгляд, вроде бы и не за что…

– А почему «положить»? – спросила Наталья Станиславовна.

– Ну, на ночь, – пожала плечами я.

– Нет. У нее – муж, Сергей Никитич. Он считает, что моя свекровь – ангел. Без ее храпа он не может заснуть. Он возит ее за собой по всему свету, – вздохнула Наталья Станиславовна.

– Снотворное, конечно, было бы удобнее и компактнее, – согласилась я. – И дешевле…

Я правильно сказала, Алекс?

Ведь мы же должны экономить? Собирать-собирать денежки, складывать их в банк, ждать роста процентов на проценты, быть уверенными в завтрашнем дне?

Алекс, я все хотела тебя спросить: а зачем мы должны быть уверены в старости? Ты волнуешься, что нас не похоронят «по-людски»? Но я, честное слово, не видела валяющихся на улице трупов. Ни у нас, в Сиэтле, ни даже здесь… Хотя здесь я еще мало ходила по улицам.

Алекс, скажи, зачем нам старость, если у нас не было юности, молодости и зрелости? Нам же даже нечего будет вспомнить! Особенно тебе.

– Мой тоже меня везде с собой возит, – сказала Наталья Станиславовна.

– Мне это подходит, – сказала я. – Мне подходят ваши гены.

Знаешь, как она ко мне обращалась? Николь Николаевна! И на «вы», на «вы»!

А должна была сказать: «Ах ты сука подзаборная! Ах ты дрянь американская! И как тебе только жопу свою трехтонную не лень через океан сплавлять? Да я тебя в тюрьму! По этапу! За растление! Рожу серной кислотой пополам с говном залью!» (Про серную кислоту я узнала из их новостей. Не поверишь – что ни программа, так обязательно о том, как кто-то кого-то кокнул или серной кислотой залил.)

Но нет. Ничего такого. Терпит. Сраная интеллигенция. Очень-очень похожа на твою маму. И по виду даже не скажешь, что ей неприятно или хочется меня убить.

Я ей – про гены. Она мне – тут же извиняться!

– Наш мальчик может быть другим. Он – увлекающийся. Еще молодой. У него нет пока принципов. Он отходчивый. И забывчивый. Он может забыть вас.

– Меня? Забыть?!!

Это я не от возмущения наставила восклицательных знаков. Ты знаешь. Меня можно забыть только путем отрубания головы. Я – большая headache, [11] именуемая в просторечии pain in ass. [12]

– Нет, не сразу, конечно. Не сейчас. Могут пройти месяцы. И даже годы. Но какая разница? Если это все равно может произойти? И вам будет больно…

Алекс, она подходит тебе по всем статьям. Я пишу о ней, не о себе, если ты еще не понял.

Она твоя женщина. Ее зовут Наталья Станиславовна. Наташа. Она красивая, худая (не тощая, как ты не любишь, а именно худая, каким я завидую). У нее длинные светлые волосы, свитер она носит не по фигуре, а так, чтобы было удобно коленям. Свитер до колен, Алекс! Это так уютно.

У нее маленький носик, маленькие плечи, грустные (большие-большие!) глаза и глубокий, очень чувственный голос. Ей бы петь вместе с моей мамой в хоре.

Но самое главное, Алекс, – она точно так же, как ты, хочет от жизни гарантий. Ей месяц – не срок. Ей годы – повод тревожиться. Она живет будущим, твоей любимой старостью и неуверенностью в завтрашнем дне. Ее нет сейчас, ее нет даже завтра. Она будет копить, я вижу. Счастливой она может только умереть. И то, если рядом умрет (или будет просто сидеть и пускать слюни) тот, кого она любит.

Она, как и ты, бежит марафон. И думает, что в конце ее ждет приз. Миг счастья. Один.

Вдвоем вам будет хорошо. Она – твоя женщина. Я сфотографировала ее телефоном и пришлю тебе снимок.

И знаешь, ты не должен ее разочаровать. Обещай мне, что, если ее сын когда-нибудь забудет меня, то она об этом не узнает. Ладно? Ты же сможешь хакнуть его ЖЖ? Его nick – whiskykvas… Адская смесь. Хи-хи… Ты будешь писать туда от его имени. Я могла бы сама, но она, Наталья Станиславовна, сразу меня раскусит. Она уже знает мой стиль. Она – умная, как ты любишь.

Она сказала, что я – Карлсон. Но мне кажется, что все-таки я – Малыш.

Я еще напишу тебе, Алекс. А сейчас – спешу. Иду гулять с Диной. Мы будем следить за тем, чтобы нянька не выронила ее брата из коляски. У брата Дины очень плохая нянька. И никто не может на нее повлиять. Мама Дины делает вид, что вообще ничего не знает об этом брате. Папа Дины очень занят на работе. Он очень богатый и постоянно влюбленный человек. И даже по их, местным, меркам такое считается неприличным. Тут допустимо (и социально одобряемо) иметь две семьи – старшую и младшую. А три считается развратом и половой несдержанностью.

Есть еще мама Дининого брата. Она в депрессии и в засаде. Она думала, что Динин брат перевесит Дину и Динину маму, но ошиблась. И теперь ей не до няньки. И мальчик все время рискует быть побитым и уроненным. А Дина ходит его спасать.

Я думаю, что смогу напугать эту няньку до смерти. Она сама захочет уйти. А мальчику мы найдем другую, хорошую. У Дины уже есть на примете.

И если ты думаешь, что мой мужской интерес становится все моложе и моложе, то сам дурак.

Просто во мне сейчас много радости. И она, конечно, глупая. Потому что умная радость – это торжество. А торжество – гордыня. А гордыня – грех. Мне мама сказала.

От глупой радости мне хочется петь и делать добрые дела. Я целую тебя, хотя это, наверное, не самое доброе дело. Ведь я уже отдала тебя в надежные красивые руки. Ее зовут Наташа. Привыкай».

Если бы я была другом поручика Ржевского, то в дневнике по поводу постоя полка (имени Николь) в «этой стране» написала бы так: «Утро. Ходили устраиваться в газету. Меня не выгнали. Вечер. Роман бросил Кузю. Оказалось, что не сегодня. Собрались плакать».

Кузя плачет так: смотрит в окно, медленно-медленно моргает, улыбается (!), молчит, оттопыривает нижнюю губу (она у нее крупная, сочная, похожая на пирожок), складывает за уши волосы, терпеливо, потому что волосы – непослушные, длинные, очень качественные (сама делала) – норовят выскочить из-за уха и рассыпаться по лицу… а по щекам текут слезы.

Нос не краснеет, лицо не морщится, брови – вразлет, никаких булькающих звуков, всхлипов и рыданий. Слезы просто текут по лицу. Они очень ручные. Можно подставить ладонь, и слезы будут капать прямо в руку.

В эти моменты я особенно ненавижу причины. Обычно это Роман или весы (у нас электронные, зато в них садится батарейка). А слезы по поводу «Осени в Нью-Йорке» – не в счет. Катарсис в нашей семье приветствуется. Тем более что меня он в последнее время обходит стороной. Приходится жить чужим. Кузиным.

Пили чай из талой воды. Ели кислые печеные яблоки. Мечтали о мясе. Мы с Кузей мечтали, а Николь ела. Сказала, что сядет на диету позже, что у нее нервы и перемены в жизни. А для жизненных перемен очень важны калории и хорошее настроение.

Жалкая попытка оправдаться.

– Он сказал, что не может быть со мной, чтобы я подыскала себе кого-то, кто смог бы меня любить, что все, что между нами было, закончилось. И что я на него вешаюсь…