Там, где престол сатаны. Том 1

– Приидите, последнее целование дадим, братие, умершему, благодаряще Бога: сей бо оскуде от сродства своего, и ко гробу тщится, не ктому пекийся о суетных, и о многострадальной плоти… [30]

Холодными губами о. Иоанн прикоснулся ко лбу игуменьи.

– Прощай, мать…

Она молча припала к его руке.

– Иди, – позвал Исая Боруховича старец Боголюбов, – последнее целование друг другу дадим.

Держась за борт телеги, Исай Борухович стал подниматься, но позади тотчас застучали затворы, и Голиков страшным голосом крикнул:

– Куда?! Сидеть! Всех постреляю!

С болезненной улыбкой Шмулевич сел на место.

– Какая, собственно, разница, – пробормотал он, – сейчас меня застрелят или через полчаса…

Сын, бессловесно велел он из могилы, читай дальше.

– Йитбарах ве-йиштабах ве-йитпаар ве-йитромам, йит-насе ве-йитгадар ве-йитале ве-йитгалаль Шме де-Кудша Берих-гу… [31]

– Берих-гу, – вместо маньяна откликнулся из-под земли Шмулевич.

– …ле-эла мин коль бирата ве-ширата, тушбехата венех-мата, да-амиран бе-алма, ве-имру амен [32], – едва сдерживая рыдания, промолвил убитый горем сын.

– Амен! – сказал заваленный тяжелым, влажным суглинком его отец.

– Йеге шлама раба мин шмая, ве-хайим алейну ве-аль коль Йисраэль, ве-имру амен! [33] – воскликнул чудесным образом явившийся из-за океана Давидик, а может быть, и спустившийся с небес Арончик, и оба они согласно совершили криа [34], причем Давидик разодрал с левой стороны, там, где билось его живое сердце, совершенно новый американский пиджак, Арончик же порвал на себе порядком истлевший и утративший первозданный белый цвет саван.

– Кое разлучение, о братие; кий плач… – не утирая бежавших по ее лицу слез, негромко пела м. Лидия.

С усилием шевеля побелевшими губами, о. Иоанн чуть слышно повторял:

– …кий плач…

– …кое рыдание в настоящем часе; приидите, убо целуйте бывшего вмале с нами: предается бо гробу, каменем покрывается, во тьму вселяется, с мертвыми погребается, и всех сродников и другов ныне разлучается… его же упокоити, Господу помолимся…

– Господу помолимся… – клоня голову, повторил старец.

Сын милый все сделал в соответствии с древним обычаем: на три шага отступив назад, он поклонился сначала влево, затем вправо, и последний поклон отдал могиле, в которую только что опустили отца.

– Осе шалом би-мромав, гу яасе шалом алейну ве-аль коль Йисраэль, ве-имру амен! [35] – И, покидая кладбище, троекратно омыл свои руки и торжественно, как самую главную и грозную клятву, произнес: – Уничтожит Он смерть навеки, и оботрет Господь слезы со всех лиц, позор народа Своего устранит Он на всей земле – ибо слово Господа это.

О, краткая наша жизнь! Ты цветок, скоро увядающий; дым, тающий в воздухе; утренняя роса, высыхающая под лучами солнца. Где ты, телесная моя красота? Юность моя, где ты? Печалюсь ли, что отдала тебя Господу? Что с молодых лет нарекла себя Христовой невестой? Что лепота моя стерлась от мýки бессонных ночей и язвы, тиранившей мою плоть? Все погибло во гробе; но со слезами припадая ко Христу, Ему говорю: слава Тебе, Господи, взявший мою жизнь в залог вечного моего спасения! Час последний. Земля меня покроет. Но из мрака могилы кричу к Небу: дозволь, Господи, принять малую часть Крестных Твоих страданий! И вместо Святого Причастия дай приобщиться к Тебе через пролитую в этом лесу мою кровь.

– Зряще мя безгласна, и бездыханна предлежаща, восплачите о мне, братие… и сестры, – прибавила игуменья свое слово к последней стихире, и о. Иоанн, кивнув, промолвил ей вслед:

– И сестры, и друзи, сродницы и знаемии: вчерашний бо день беседовах с вами, и внезапу найде на мя страшный час смертный…

Трясущимися пальцами он вдруг принялся расстегивать ворот подрясника и открытым ртом втягивать в себя прохладный лесной воздух.

– Душно… мне, – страдальчески шепнул он.

Мать Лидия обняла его за плечи.

– Батюшка! Милый! Потерпи, Христа ради… Немного осталось.

– Да тут рядом! – заорал с облучка Андрюха. – Рукой подать!

– …час смертный… – внятно проговорил о. Иоанн.

– …но приидите, вси любящии мя, и целуйте мя последним целованием…

– Да, – подтвердил старец Боголюбов, – последним.

– …Судии бо отхожду, идеже несть лицеприятия… раб бо и владыка вкупе предстоят, царь и воин, богатый и убогий в равном достоинстве… кийждо бо от своих дел или прославится, или постыдится, но прошу всех и молю непрестанно о мне молитися Христу Богу, да не низведен буду по грехам моим… – тут она запнулась на миг, смахнула слезы и продолжала, – на место мучения, но да вчинит мя, идеже свет животный…

– Вечной жизни свет… Петя! Саша! – тяжко дыша, позвал сыновей о. Иоанн. – Молитесь обо мне.

– Тпр-р-ру-у! – остановил кобылку Андрюха. – Приехали.

Исай Борухович первым вылез из телеги и помог спуститься на земь о. Иоанну.

– Ныне отпущаеши, – шептал старец, опираясь с одной стороны на руку Шмулевича, с другой – на плечо м. Лидии и маленькими шажками приближаясь к уже приготовленной для них могиле, – раба Твоего, Владыко… по глаголу Твоему… с миром… Ну вот и ладно, – вздохнул он, нетвердыми ногами становясь на кучу успевшего потемнеть песка. – А когда ж они могилку-то для нас отрыли?

– С ночи, видать, старались, – обронила м. Лидия и потуже завязала платок.

Сильный ветер, играючи, пролетел вверху, раскачал вершины сосен, отчего из конца в конец Юмашевой рощи прокатился приглушенный гул. С мягким стуком посыпались крупные шишки. Сквозь стволы деревьев видны были вдалеке рассыпавшиеся по склону пологой горы дома града Сотникова и маковка колокольни Успенского собора с ослепительными, накаленно-белыми бликами от лучей поднявшегося вровень с ней солнца. Прощайте! Вы, сосны золотые, прощайте; город милый, и ты прощай и помни о нас скорбным молитвенным воздыханием; тебе, храм Божий, кланяемся последним поклоном и в печали вечного расставания благодарим, что в этой жизни был ты нам неизменным напоминанием о жизни грядущей; и ты, солнце ясное, закатывайся и прощай. Малого роста, смуглый, стриженый наголо китаец подошел к ним.

– Нисево, нисево, – бормотал он, поочередно оглядывая каждого шустрыми карими глазками. – Сицас все… – И усмотрел. – Холосая обувка! – ликуя, указал он на ботинки Исая Боруховича. – Давай!

Отчего-то ужасно спеша и путаясь, Исай Борухович дрожащими руками расшнуровал ботинки, стянул их сначала с левой ноги, затем с правой и протянул китайцу.

– Вот… Хороший мастер шил… Из Пензы…

Вместе с обувью он второпях снял и носки и босыми ногами стоял теперь по щиколотку в холодном песке. «Ноги… грязные будут», – подумал он и вдруг зарыдал отчаянно и бурно. Берта! Давидик! Арончик! Милосердный Боже, что они со мной сделали! Они убили меня!

– Ну-ну, Исай, брат ты мой, – приобнял его о. Иоанн и поцеловал в лоб. – Прощай.

– И вы прощайте, – прорыдал Исай Борухович, целуя плечо старика. – Шма Йисроэйль…

– Отче наш… – произнес о. Иоанн.

– …иже еси на небесех… – низким голосом твердо сказала игуменья.

– По вр-ра-а-га-а-м р-р-а-абоче-кр-рестья-янской власти… – прорычал Голиков и поднял правую руку.

– Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят, – вымолвил о. Иоанн и крестным знамением осенил стоящих в десяти шагах против него людей с винтовками наготове.

– …Огонь! – сплеча рубанул рукой Голиков.

Смолкли птицы, утих ветер, Юмашеву рощу объяла тишина.