Книга о Прашкевиче, или от изысканного жирафа до белого мамонта.

Весь перрон кишит народом,

шумно, весело с утра.

Песни даже в непогоду

не стихают никогда.

Фестивальные костюмы,

закаленные, как сталь.

Едут, едут комсомольцы

на Всемирный фестиваль.

Здесь мы видим инженера,

молодого пастуха,

врача, токаря, монтера

и лихого кузнеца...

Здесь профессий очень много,

кому какая по душе.

Едут, едут патриоты,

те, кто честен был в труде.

Едут русские, китайцы,

покорители полей.

Едут все народы мира,

чтоб зажечь сердца людей.

И в Москве, на фестивале,

зажгут дружеский парад.

А потом в Колонном зале

всяк покажет свой талант.

Такое не стыдно опубликовать в городской газете.

И такое тоже:

Я проходил недавно той дорогой,

где земляки сражались до конца.

Забилось сердце у меня с тревогой

При вспоминанье павшего бойца...

А вот уже почти зрелость, почти Степан Щипачев:

Встречай, Москва, посланцев мира

со всех концов земли бескрайней,

из Индонезии, с Памира,

из Франции и из Китая.

Со всех концов большого света

мы принесли тебе любви слова.

От молодежи всей Земли слова привета

прими, Москва!

Что касается меня, писателя этого комментария, скажу честно: стихов в детстве я не сочинял, не умел. Романы — да, постоянно, по роману в неделю. Брал тетрадку, на обложке писал «Роман». Один такой «роман» даже сохранился в моем архиве, назывался «Тайна ракеты», вот начало:

«Я шел по дремучему лесу и вдруг увидел человека в скафандре, который со зловещей улыбкой смотрел мне прямо в спину. Я почуял недоброе. Вдруг он выхватил атомный пистолет и нажал курок. Я нагнулся, и атомная пуля пролетела мне прямо над головой. Пока он перезаряжался, я отбежал за дерево и вдруг увидел ракету, которая стояла, как зловещая сигара. Вдруг в ракете открылся люк. Я залез в люк, и вдруг она полетела вверх. Я увидел в иллюминатор, как человек в скафандре бежит к ракете, но было поздно. Ракета уже приближалась к космическому пространству».

У Прашкевича в ранние годы с прозой было, примерно, то же, за малым исключением — сама проза отсутствовала: «Не помню, чтобы я особенно много сочинял в одиннадцать лет, но на обложках самодельных книжек, сшитых из самых разносортных листов бумаги, я упорно печатными буквами выводил — “Собрание сочинений”. Самих сочинений, конечно, не было. Было предчувствие. Но и это, наверное, не мало» («Черные альпинисты»).

Муза прозы посетила Прашкевича позже шаловливой музы поэзии, в отличие от меня. Я к поэзии подобрался в тринадцать лет. Но и то из первых опытов для потомства сохранилось немногое. Такая, например, пара строк из ирои-химерической поэмы по мотивам Жуковского:

На кладбище номер шесть

С мертвецов сбривали шерсть...

Еще помню практически целиком стихотворение про ковбоя Билли:

Выстрелы, как удары о банку,

И пыль по дороге вьется.

Прижавшись к коричневому мустангу,

По прерии всадник несется.

А по пятам скачут команчи

И, кажется, вот догонят,

Но впечатленья всегда обманчивы,

Еще не выдохлись кони.

Он один, а индейцев дюжина,

Конь хрипит, кровью дыша,

А парень думает лишь об ужине

И улыбается: «Жизнь хороша!»

До ближайшего форта четыре мили,

Ну а до смерти всего лишь шаг,

Но он улыбается, храбрый Билли,

И думает изредка: «Близко ли враг?»…

Сильно, правда?

Особенно удары о банку.

Конца стихотворения, к сожалению, я не помню — кажется, мой храбрый ковбой удачно доскакал куда надо, и скальпа с него не сняли.

Вышеприведенные стихозопусы к Прашкевичу отношения не имеют, привожу их исключительно с целью саморекламы, по принципу: сам о себе не скажешь, так и будешь прозябать в неизвестности.

А сейчас попробую рассказать вам причтю.

Причтя — это такая притча, которую нужно рассказывать причитая.

Женька Йоних, мой товарищ детства с Прядильной улицы, играл на скрипке. И однажды ночью в ухо к Женьке забрался клоп. Там раздулся, наевшись крови, и обратно выйти уже не мог. Утром, в школе, он выползти побоялся — яркий свет, урок, в общем — страшно. Клоп погиб, его вытащили пинцетом. Женька Йоних потерял музыкальный слух. Клоп кусил его за важную какую-то жилку, ту, которая заведует музыкальным слухом. Скрипка Женьки перестала играть. Он и так и этак тиранил ее смычком, только звуки выходили убогие. Если о слепом музыканте нам известно из повести Короленко, то о музыканте глухом информация отсутствует напрочь. Был Бетховен, но Бетховен был гений, и статистика таких не учитывает. Так из Женьки не получился Менухин. Яша Хейфец из него тоже не получился. Где он, кто он, зачем — не знаю, в Интернете о нем сведений нет. Сидит где-нибудь на израильском бережку, кидает в мертвую воду камешки и нюхает розу Иерихона, если в ней еще осталось что нюхать.

Эту причтю о случае и таланте я вам рассказал неспроста.

Клоп в ней аллегория жизни. Жизнь, как клоп, кусает, не спрашивая, и стремления, надежды, мечты вдруг трещат и отлетают от человека, как непрочная яичная скорлупа. Человек остается один на один с реальностью. Реальность, жесткая, в глухой крокодильей коже, говорит человеку: смирись или умри.

Один смиряется. Другой умирает. Третий...

Третий — Прашкевич Геннадий Мартович — продолжает шумно шагать по жизни, не жалуясь на ее болезненные укусы и продолжая заниматься любимым делом, которое есть писательство.

Если честно, трудно понять человека пишущего. Особенно пишущего стихи. Да и сам человек пишущий постоянно задается вопросом: а кому оно на хрен надо — это бесконечное складывание рифмованных строчек в столбик? Людям? Хер-то! Люди поэзию не читают (не считать же за людей круг задохликов, даже не круг — кружок, размером, примерно, с сушку). Инопланетянам? Этим забот хватает и без того. Попробуйте поживите на неродной планете да при этом еще постоянно уворачиваясь от глаз коренных ее обитателей — тут и без поэзии любые мозги распухнут.

Остается одно — себе.

И потом... Но сначала пара примеров.

Иду я по проспекту Художников (это в Питере) и вдруг слышу: «А ну иди залазий в машину», — говорит одетая стильно дамочка своей неповоротливой дочке, плетущейся от дверей магазина к индивидуальному транспорту...

И еще вспоминаю простодушный вопрос в метро: «Про что стихи?» — спрашивает один молодой человек другого, читающего книжку стихов...

То есть тот же самый вопрос «кому?» можно повернуть по-другому.

Может ли нисходить поэзия до уровня вышеупомянутой дамы? Или до уровня человека, задавшего свой странный вопрос. Поэзия ли, к примеру, популярные нынче стишки на поздравительных открытках? Литературный ли они факт, как говаривал когда-то Тынянов? Или внелитературный курьез, вроде стихов-агиток князя В. Ф. Одоевского:

Встань поутру, не ленись!

Мылом вымойся, утрись!

Кто растрепан, не умыт,

Тот собой людей смешит.

Зубы, десны крепче три

И снаружи и снутри;

Чистым гребнем причешись,

Да и Богу помолись…

Ответственность поэта перед собой, вот к чему я сейчас клоню.

В молодости, в той шумной и веселой компании, которая Прашкевича окружала (поэтические «среды», Академгородок, многочисленные сахалинские друзья), вопрос об ответственности поэта решался по-молодому просто: