Мотя

— Красиво…, — сказала Мотя.

— Красиво, — согласилась Нюра.

Снова помолчали.

Было скучно. Кока взялся за Стивенсона, а Мотя переползла на Нюрин топчан, и вместе они запели жалостливую песню про Зою, которой научились в пионерском лагере. Вскоре им это наскучило.

— А давайте спать, у меня что–то глаза слипаются… — сказала Нюра. Остальные были не против — Мотя и Нюра обнялись и задремали, Кока аккуратно положил очки на томик Стивенсона, и тоже уснул.

18

Мотю разбудило пение караульных павликов, орущих за стеной свое: «Подъём, подъём, кто спит — того убьём!». Солнце уже пробилось сквозь оранжевые дымы труб и поднялось над курящимися градирнями, освещая Первый квартал Эрнста Мая и сверкая в стальных деревьях Железного парка, листья которого звенели на ветру.

Металлический пол чуть дрожал под ногами — это был ровный гул ревущего внутреннего солнца Черной Магнитки. Дежурные павлики принесли завтрак: творожную запеканку и кофе из желудей и цикория. Следом вошел сам Ятыргин, пожелал доброго утра и спросил, что за песню пели вчера девочки.

— Песню? — переспросила Нюра.

— Да, — сказал Ятыргин, — что–то про Зою.

— А-а, — поняла Нюра, — эту:

Ставай, ставай, Зоя, будила Зою мать

Ставай, ставай, Зоя, корабли стоять…

— Это мы с девчонками в лагере пели, — улыбнулась Мотя, — она про Ленина.

— Как про Ленина? — удивился Кока, — там же про Зою?

— Ну правильно, — ответила Мотя, — про Зою Монроз. Как настоящая фамилия Ленина?

— Ульянов.

— Ну да, а до этого? До того, как он принял буддизм? Ульянов — это же в честь гелюна Ульянова.

— Пьянков—Питкевич?

— Правильно! Об этом в песне и поется — вставай, Зоя, корабли стоят. Ну, когда Ленин параболоид изобрел, и они с Зоей им дредноут сожгли, «Императрицу Марию».

— Помню, да, в шестнадцатом году, когда он «Империализм как высшая стадия капитализма» написал. А как же Крупская?

— Ну а что Крупская? — сказала Нюра, — она Ленину жизнь в ссылке спасла, и он, как честный человек, обязан был на ней жениться. А Зое он остров Мавува купил, в архипелаге Вануа—Леву, вот этим песня и кончается:

— Да, — поддержала Мотя, — а когда Крупская умерла, Ленин к Зое на остров и уехал. Все еще, небось, там под Chambermaid Swing танцуют…

— Ага, — сказала Нюра, — «каждая chambermaid должна научиться управлять государством». Это вам не графиня Пален с ее орлом.

— Зато я знаю, почему дредноут называется дредноут, — вдруг сказал Кока.

— Dreadnought… бесстрашный? — спросила Мотя.

— Нет, но близко. Dread–nought — «без дреддов». Dreadlocks, «устрашающие локоны», носили назореи. На корабли all–big–gun набирались моряки из назореев, которые нарушили обет, и поэтому должны были остричь волосы и принести искупительную жертву.

Помолчали.

— Подождите, а в Мавзолее тогда кто? — спросил удивленно Кока.

— Да кто угодно! — захихикали девочки.

— Да, мальчик, Мавзолей на Красной площади — это игрушка, символ, — вдруг произнес Ятыргин.

Он открыл окно и сказал: — Вот, посмотри, как выглядит настоящий Мавзолей, город, для которого срыли две горы, Ай—Дерлюй и Аташ, и свезли со всего мира массу народа, который тысячами замерзал в голой степи. Весь этот город, весь Магнитогорск — Мавзолей Сталина, и именно здесь хранится стальное сердце Кадмона.

— Ну наконец–то про сердце! — воскликнула Мотя. — Рассказывайте скорее!

— Сердца Кадмона недоступны живым, девочка, — печально сказал Ятыргин, — вам придется умереть.

— То есть, вы нас убьете, что ли?

— Только если вы согласитесь на это. Если вы решите жить дальше, то никто вам препятствовать не будет, вас проводят до проходной, и вы уедете домой. Я пришел сказать, что у вас есть время подумать до вечера, и потом мне скажете свое решение.

— Ну, я о чем–то подобном и подозревала, в общем–то, — тихо сказала Нюра.

— Если вы решите продолжать поиски, вас убьют и неправильно похоронят, чтобы вы могли вернуться с новыми силами. Думайте, — Ятыргин отдал пионерский салют, и вышел из железной комнаты.

Все молчали, каждый думал о чем–то своем.

— Я согласен, — первым сказал Кока. — Согласен. Терять мне особо нечего. Если кто–нибудь из вас согласится, я буду рад. Если нет — ну, тогда не знаю, буду ли я дальше искать сердца. Надо подумать. А сейчас я спать. В любых непонятных ситуациях ложись спать.

И он снял очки, лег на топчан лицом к стенке, подтянул ноги к животу, и уснул.

— Сердце болит, — тихо сказала Нюра, — говорила я родителям, что мне не надо столько чая… А что значит — неправильно похоронят?

— Это значит — не отрубят голову, кисти рук и ступни, — сказала Мотя, глядя отсутствующим взглядом куда–то в сторону. — Так раньше в Сибири всяких шаманов хоронили, чтобы они не могли выкопаться из могилы и людей не пугали. Еще вокруг могилы, бывало, ров копали, и вал насыпали, хочешь попроведовать покойника — досточку перекинь, а когда обратно пойдешь — не забудь убрать. Археологи много таких могил находили, и часто скелет там лежал в странном положении, будто выбраться пытался. Говорят, будто печень может выполнять функции сердца. Еще в Челаковицах кладбище нашли, там мертвецы были уложены на бок со связанными руками и ногами, а ребра слева были сломаны — там, где в сердца вбивались осиновые колья. Позже некоторые могилы были разрыты: покойникам после первого погребения были тоже отрублены головы, кисти рук и стопы. А в Синташте вообще либо голова отрублена, либо тело расчленено, мягкие ткани удалены, а кости кучкой закопаны. Но это только в центре поселения, чтобы дух шамана всегда находился рядом и охранял жителей. А обычные жители захоронены просто, без изысков, никаких расчленений.

— Ну, и на том спасибо, — сказала Нюра, рассматривая свои руки, будто видела их первый раз в жизни, — ручки–ножки, огуречик, вот и вышел человечек. А то, как же я без ручек–то? Ты знаешь, а я согласна. Если ты решишься, то я с тобой. Приятно быть шаманом, который никого не боится, пусть даже и мертвым.

— Я думаю, мертвые и так никого не боятся, — улыбнулась Мотя.

— … и которого боятся все остальные, — добавила Нюра. — Маленькие девочки — самые страшные существа на свете, потому что надеяться им, кроме себя, не на кого. Маленькая сестра следит за тобой.

— Я, в общем, тоже согласна, — сказала Мотя. — Все равно мы умрем когда–нибудь. Только старыми, беспомощными и никому не нужными. С трясущейся головой и пахнущими мочой. Так что, лучше сейчас — молодыми, красивыми и не беспомощными.

— Точно! — просияла Нюра, и обняла подругу. — А сейчас — спать? Вступать в смерть будем хотя бы выспавшимися.

— Давай, — согласилась Мотя. Она написала на листе бумаги «МЫ СОГЛАСНЫ», сложила в стоявший на столе пластмассовый пенал, и отправила пневмопочтой.

Они вместе улеглись на топчан, укрылись одеялом, обнялись и уснули…

Их разбудил Кока. За окном было темно.

— Ну, девочки, прощайте, — сказал он, — за мной пришли. Там увидимся.

Кока обнял их и вышел за дверь в сопровождении двух молчаливых павликов.

Девочки поднялись, и стали наводить порядок — заправили кровати, умылись, повязали друг другу галстуки. Раздался хлопок — в трубе пневмопочты появился пенал, Мотя открыла его, и на стол выпал рулончик бумаги с надписью: Моте Белецкой, вскрыть после смерти. Мотя сунула рулончик в нагрудный карман фартука.

Обычный гул под ногами стал сильнее, и девочки услышали где–то далеко крик, полный боли.

— Кока? — одними губами спросила Мотя.

— Кажется, — так же тихо ответила Нюра.

Через пару минут в дверях снова появились двое павликов и поманили Нюру. Девочки обнялись.