Излом

— А ты, Тамарочка, у нас цветёшь, – будто случайно, учитель глянул на сейф. Его бородавка плотоядно облизнулась.

— Скажешь тоже! – кокетливо поёрзала тяжёлым задом, насилуя стул.

— Э–э-эх! Жалко я женатый! – перешёл к последнему этапу сэнсэй и, пощелоктив губами, чмокнул её в щеку.

— Брейся тщательнее! – зашлась смехом кладовщица, отталкивая его.

— Молодец! Грамотно охмуряет, – шепнул мне Пашка.

— Тамарочка, смотри, парень на ладан дышит, – показал на меня Чебышев.

— Надо помочь.

— Бедненький, где это вас так?

— Бандитский пуль! – скромно потупился я.

Тяжело вздохнув, кладовщица с трудом отлепилась от стула и, гремя связкой ключей, направилась к сейфу.

Чебышев алчно потел руки за её спиной, Заев, затаив дыхание, с вожделением глядел, как заполняется двухсотграммовая баночка.

— Тамарочка! Любовь ты наша, – пустил слюни умиления Чебышев, доставая из безразмерного кармана пол–литровую стеклянную банку.

Брови кладовщицы удивленно поползли вверх.

— Нет, нет, – замахал он рукой, – налей бээфчику для работы.

Всё время, пока поднимались на четвёртый этаж, Лёша отплевывался.

— Умывается она или нет, вся рожа лоснится.

Пашка безрезультатно давил в себе приступы смеха.

— Как ты через её грудищи‑то дотянулся? – перестал бо–роться с приступами. – Александру Матросову легче было своей грудью дзот закрыть, чем тебе её бюст. Могло бы насмерть защемить.

На четвёртом этаже в приоткрытую дверь своей кладовой выглянула усохшая от злости Митрофаниха.

— Вот тебе с кем целоваться надо! – подколол Заев, по–хозяйски тарабаня в дверь с криво прибитой табличкой «Осциллографическая».

— Опять припёрлись, – неласково встретил нас невысокий лысоватый мужчина с пробивающейся бородкой – видно, недавно начал отращивать.

Я вспомнил, что видел его в столовой, когда он обедал вместе с болтуном Славой, правда, тогда чисто выбритый.

У одной стены этой небольшой узкой комнаты стояли два стола. На первом в беспорядке валялись свёрнутые в рулон осцилограммы. Они были повсюду. И в шкафу с разбитыми стеклами, уместившемуся между вторым столом и белым, неаккуратно покрашенным шкафчиком для переодевания, и в раковине, и в большом целлофановом мешке, приткнутом к стене. Кроме осциллограмм на первом столе стояли две ванночки для проявления, накрытые мутными исцарапанными кусками плексиглаза.

Второй стол был чистый, если не считать рассыпанного в углу домино. Окна отсутствовали. В комнате остро пахло проявителем и чёрт знает чем ещё.

— Хватит дуться, осциллографист, – толкнул его локтем Чебышев, – познакомься лучше с моим учеником.

Назвавшись, мы пожали руки.

Сначала распили спирт и сыграли в домино, затем Алексей Григорьевич начал священнодействовать.

— Шулюмчик, шулюмчик, – радовался он, забрав у Пашки банку и помешивая в ней отверткой. – Не пробовал ещё наше фирменное блюдо? А то всё пристаешь, чем пахнет, чем пахнет, Борис Фендырычем пахнет, – пел, не переставая помешивать, Чебышев.

На отвёртке нарастал комок загустевшего клея.

— Главный, до чего ты докатился, совсем алкашом стал. Куцев в его характеристике написал: «Склонен к употреблению бээфа», – повернулся ко мне Заев.

— Молчал бы уж, кошёлка, – не обиделся наш гуру.

Чебышев вытащил отвертку с налипшим клеем и аккуратно отжал комок. «Самый цимус», – прокомментировал свои действия и бросил выжатую массу в пустую банку из‑под СКТ, зашвырнув в свою очередь её под стеклянный шкаф.

— Хоть банку с собой заберите, – горестно взвыл осциллографист.

На его слова никто не отреагировал.

Меня затошнило от запаха бээфа.

— Главный, пока губы не отмоешь, из одного стакана пить не стану, – не мог угомониться Пашка, опять вспомнив кладовщицу.

— Мужики, я – пас! – рвотно скорчившисъ, выскочил из осциллографической.

В себя пришёл только в курилке.

«Ну и гадость пьют! Да лучше с похмелья сдохнуть, чем этот шулюм лакать».

Через двадцать минут появились довольные дружки, благоухая прелыми галошами.

— Слабак! – смеялся Чебышев. – Не сдашь на разряд.

Но всё же они сделали доброе дело. У Пашки нашлись увольнительные бланки. Искусно подделав подпись Каца, мы благополучно прошли через проходную, не дожидаясь окончания смены.

— Здорово повезло, что сегодня начальства нет, – высказал мысль Чебышев.

— Ладно, иди отдыхай, – распрощались они со мной.

Жены с сыном не было. Обозрев градусники и быстро переодевшись, плюхнулся на родимый скрипучий диван и тут же уснул.

Всю последующую неделю цех оставался полупустой – народ разбежался кто в отгулы, кто по среднему.

Чебышев занялся ремонтом часов. На заводе знали, что он умеет ремонтировать, и шли к нему со всех цехов.

В конце месяца этим заниматься некогда, поэтому сейчас, вставив в глаз лупу, учитель умиротворённо возился с маятничками, колесиками, пружинками. Делал он на совесть, как и всё, за что брался, поэтому от желающих не было отбоя.

— Когда встаёт будильник – это плохо, а когда что другое – хорошо! – на минутку оторвавшись от работы, глубокомысленно произнес он, почему‑то тяжело вздохнув.

«Не все починить в его силах», – подумал я.

Клиенты расплачивались спиртом, так что в это время Чебышев процветал. То, что сразу не сумел выпить, сливал в бутылку и прятал в сейф.

Попутно, конечно, он занимался и мной.

Я не поленился, сходил к распреду и, с грехом пополам, кое‑что у него имелось в заначке, наскрёб деталей на прибор. С помощью технологии, чертежей и мудрых советов наставника потихоньку стал его собирать. Всю жизнь считал себя гуманитарием, не способным к технике, но, к моему удивлению и даже к удивлению сэнсэя, дело продвигалось неплохо.

За эту неделю выдержал бой местного значения с уборщицей Марковной.

Словно сыщик, вела она дознание по делу о пропавшем мешке, которым накрыл погибших от руки злодея котов, и вышла на меня.

Но я уже был не фраерок ушастый и, ловко запудрив ей мозги, пустил по ложному следу. Презумпция невиновности восторжествовала, доказать она ничего не сумела.

11

Я давно заметил, что ноябрь самый несчастливый месяц. Все беды сыпались именно в это время уже несколько лет. Отец мой ушёл из жизни в ноябре, и, склоняя голову перед судьбой, – знал, меня не станет тоже в ноябре, только пока неизвестно в каком.

На четвёртый день после праздников всё цеховое начальство, вернувшееся из отгулов, перед обедом появилось на нашем участке. Чебышев спешно убрал разложенные на куске белого батиста часы и детальки от них в стол и, кося взглядом на пришедших, стал объяснять мне какую‑то туфту, тыча пальцем в чертеж.

Начальство, улыбаясь, с чувством внутреннего удовлетворения глядело на него. Бурый после праздников Родионов довольно шевелил раздвоенным носом. Куцев стоял около стола в своей излюбленной позе – рука за отворотом халата. Кац, разя перегаром, тяжко отдувался. От неизвестности мой гуру покрылся испариной. Наверное, прорабатывал версию, где мог залететь, а может, кто заложил?

— Алексей Григорьевич, – икнув, окликнул его начальник цеха.

Чебышев вздрогнул и стал дышать в сторону.

Кац протянул руку, которая была толще Чебышева. Тот встал и, всё ещё недоумевая, чего им здесь надо, пожал её.

— Поздравляем тебя…

Учитель удивлённо облизал губы. Он так разволновался, что зачем‑то вставил в глаз лупу, потом одумался и тоже убрал её в стол.

– … за ударную работу и наставничество над молодыми рабочими, – посмотрел на меня, – ты награждён орденом.

Цеховое начальство шумно стало поздравлять. Ожидавший чего‑то плохого, Чебышев шлёпнулся тощим задом на стул.

— Зайди после обеда в профком, да не сегодня – завтра… получишь билеты на поезд – в субботу в Москву едешь. Вас пятеро будет. Заодно и познакомишься.

Начальство ушло, оставив хлопающего глазами Чебышева – всё не мог прийти в себя. Я тоже пожал ему руку.