Другое море

Однако внутри у Марина остается неутолимый отсвет того утра у фонтана. «Нельзя себе позволить проигнорировать или забыть это», — пишет ему Энрико, но, несмотря на это, в одном из писем к Пауле он с важностью замечает, что у Бьязето нет «большого понимания» Карло, потому что Бьязето любит мир, а «Карло — это святой, и нет иного величия, чем святость, а она не что иное, как отрыв от этого мира, признание необходимости такого мира, что не был бы похож на этот мир сумасшествия и печали».

Иногда после обеда они с Лини ходят в гости к Баттилана. Их дом светел и гостеприимен, как и они сами, там стоит фортепьяно, и на нем играют Шуберта, Бетховена. Как и Арджия, у того же самого моря. Порой они все принимаются веселиться, Лидия поет «La Paloma», а Лини играет на цитре. Эти летучие звуки как нельзя лучше идут к ее немного суровому лицу. Энрико улыбается ей, и она улыбается ему, забывая о том, как он одним пинком сбросил ее с кровати, причинив ей боль, вспоминает какое-нибудь его письмо, кончавшееся словами «целую тебя», и меланхолия в ее глазах исчезает, как отблеск сверкнувшей и погасшей молнии. Но цитра не бог весть какой инструмент, она под сурдинку заканчивает на ней играть, тогда как облака заволакивают небо. Сахар и кофе становится все труднее достать, ее тонкий рот вскоре снова принимает горькое выражение, но, к счастью, пелинковец и граппу всегда можно найти.

У Энрико нарыв в горле, он не обращает на него внимания, но абсцесс развивается. В конце концов он решается, несмотря на то что боится болезней и еще больше врачей, и вызывает Янеса. «Я думал, ты не придешь», — говорит ему Энрико, когда Янес склоняется над ним. «Я пришел как врач», — отвечает Янес, не глядя на него и готовя шприцы для небольшой инъекции. Янес возвращается в Вальдотра, продает часть дома, времена теперь трудные. Потом он заболевает раком кожи, который съедает его лицо так же, как огонь сворачивает в трубку и поглощает обложки старых, сморщенных книг, брошенных в печку. Он несомненно закончит самоубийством, Энрико его знает. Но нет, он медленно умирает — как гриб, на котором упрямо нарастает плесневый налет, слава богу, в конце всё идет в ускоренном темпе. Анита, изнуренная от усталости, но по-прежнему все та же красавица, уезжает в Триест.

Энрико продолжает выходить в море на барке, часто беря с собой Пепи, рыбака. Ему нравится, находясь в такой компании, лениво наслаждаться добродушным спокойствием. Когда Пепи уезжает в Лейпциг и присылает ему оттуда открытку, Энрико оставляет ее храниться среди других своих бумаг. В 1939 году навестить его приезжает Паула. Когда смотришь в ее черные глаза, мир не выглядит как сплошное заблуждение.

Война приходит и уходит прочь, подобно эху, нет, она даже не уходит, а стоит на месте как спертый воздух. Энрико получает известия о ней из отъездов, возвращений и невозвращений молодых людей из их поселка, разговоры об этом он слышит постоянно, хотя сам он и не знает этих людей. Лия из Гориции шлет ему посылки, семья Буздакин работает на земле, сам колон уже не может обходиться без газет и читает их чуть больше, чем до сих пор. Море, к счастью, все то же, с лодки Энрико может видеть тени рыб на дне. Зимой 1941 года дует особенно студеная бора, и он с благодарностью вспоминает Янеса, который в свое время убедил его, по крайней мере, соорудить ту печку на кухне.

Немцы арестовывают Эльду, старшую сестру Карло. Их мать остается одна, пишет, что она разочарована всем и всеми, никто, ни родственники, ни друзья, — ей не сочувствует, ни у кого не хватает мужества навестить старую еврейку. «Счастливый Вы человек, Рико, так как живете вдали от этого мелкого, противного и проникнутого обманом мирка». Мир уничтожения — всего лишь маленький мирок для этой старухи, беспокоящейся об Энрико, опасающейся, что он слишком одинок. «Если бы я не была так дряхла, я бы приехала Вас навестить», — пишет она ему и жалуется, что у нее нет такого желания жить, как у ее брата, а тому исполнилось уже восемьдесят шесть лет, и недавно он пережил большое горе. Эмма же ждет спокойного возвращения в землю, из которой мы все вышли, «однако, что касается земли, дорогой Рико, я думаю, что Вы довольны своим земельным участком и урожаем этого года, что выдался на славу».

В Сальворе тоже время от времени приезжают на мотоциклах грозные немцы и выкрикивают слова, сухие, как удар бича во дворе какого-нибудь дома. До Энрико доходят рассказы о том, что случилось в Грубии, куда приехали фашисты из Пирано и до смерти избили двух девушек, скрывавших партизан или всего лишь хранивших у себя листовки. Он никогда не бывал в Грубии и никогда не ездил даже в Бассанию. Некоторая часть молодежи, да и более взрослые люди уходят из своих домов, девушки бродят часто туда и сюда в поисках дров где-нибудь в удаленных от моря районах Истрии, а вечерами собираются вместе в каком-нибудь доме.

Немцы занимают все новые территории и уничтожают людей. Рассказывают о трех молодых людях, повешенных на обочине дороги и оставленных там с воткнутыми в горло крюками, одни говорят, что это где-то неподалеку от Визиньяно, другие — вблизи Пизино. Один из трех, когда их схватили, не мог сказать ни слова, но другие кричали «Смрт фашизму!», «Живио Тито!» [63], поднимая вверх сжатый кулак, и один из них, знавший немецкий, когда его тащили наверх, сказал нечто такое, что заставило немецкого лейтенанта покраснеть, и постарался плюнуть тому в лицо. Как и в случае с илотами [64]там, в Патагонии, здесь одни умели лишь умирать, а другие, соответственно этому, лишь убивать. Поговаривали, что на Неретве и на Козаре немцы оказались застигнутыми врасплох и отступали под натиском вышедших из лесов оборванцев.

На стенах пишут «Трст йе наш!» [65], «Это не Тито желает занять Истрию, а Истрия желает быть с Тито!», «Живот дамо, Трст не дамо!» [66]. Ходили слухи, что некоторые итальянские партизаны в разговорах с товарищами, вместе с которыми сражались против немцев и фашистов, протестовали, считая, что это неправильно, славяне не должны больше оставаться порабощенными, но они должны уважать итальянцев и их права, жить в братстве с народами, освобожденными от тиранов. Кое-кто из тех, что так говорил, пропадал, погибая в пропасти или попадая в руки немцев, находивших его в тайном убежище, и кто знает, откуда они о нем узнавали.

Это ведь тоже горький миф, груз, что падает и давит, безумство жизни, которая в бреду полагает, что может взять реванш, иллюзия коренящегося в животном существовании «я», ищущего в этих целях осво бождения от сумасшествия мира. Тигр думает, что неплохо бы сожрать антилопу, к счастью, жизнь не вечна, это маленькое и болезненное отрицательное наречие, μή δν [67], не быть. Состояться и сгореть означает освободиться от всех отдельных изменчивых вещей, а нет ничего более изменчивого, чем человек.

Эти надписи на стенах — ложь тех, кто ощущает, что скоро станет победителем, но ложью было бы также с презрением отрицать то, что эта красная истрийская земля является славянской землей, презрение падет обратно на твою голову, как плевок в небо. Поступают и другие новости. Под Альбоной, по мере того как бои усиливаются, сторонники Тито вперемешку бросают в пропасть или топят в море с перевязанными проволокой руками итальянцев, виновных и безвинных. Вековой волдырь прорывается, если бы можно было вернуться назад за школьные парты в Гориции, говорить о тех замалчиваемых вещах, что теперь творятся, если бы Карло выучил словенский язык, то, может быть, кто знает… Смешно, даже возврат назад ничего не даст, все повторилось бы сначала, те же ошибки, тот же ужас.

Немцы депортировали в Освенцим Эмму и Эльду, а Паула остается в Швейцарии. Одна соседка, проводившая спиритические сеансы, сказала, что им нечего бояться, потому что она вызвала к своему столику Карло, и тот ответил тремя ударами, означавшими, что опасность им не грозит и они могут оставаться. Эмма умерла в 1943 году, как только прибыла в лагерь, ее дочь умерла год спустя. Карло и его брат Джино покончили с собой, будучи еще очень молодыми, в них старинная еврейская тоска разверзлась неизлечимой раной. А для того, чтобы убить восьмидесятидевятилетнюю еврейку, потребовался Освенцим и вся мизансцена Третьего рейха.