Из армии с любовью

Казалось: оттуда.

Мне было страшно, но я пересиливал в себе страх и, собрав в кулак все свое мужество, говорил: не знаю. Я не знаю, что там.

Я никого не любил здесь.

Я вспоминал нашего капитана, которого звали Алексей, — что означало: защитник…

Лежал, пытаясь понять, как случилось, почему он перестал быть моим другом? Что произошло между нами такого особенного, что ничего не стало?

Я много думал об этом, трогая пустыню в своей душе. Много думал. И постепенно становилось ясно: что-то сломалось в тот момент, когда он вытащил пистолет, и раздался первый выстрел. Он закричал, повелительно и беспрекословно: коли!..

В тот момент, когда я поверил ему.

Но только во сне я подхватывал автомат, штык-нож сверкал на конце его непримиримо: шаг вперед, выпад, удар! Шаг вперед, выпад, удар! Шаг вперед, выпад, удар!.. Штык скользил по стеклу саркофагов, броне закованных чудовищ, меня заносило, но я разворачивался и колол…

Валялся на сене, понимая: чудовища за стеклом выполнены из папье-маше. И искусно подсвечены, так, чтобы оскаленные пасти вызывали страх и ненависть. В них не было того, что могло вызвать настоящий страх — разума… Разума, озаренного дружбой к кому-то другому, — к таким же чудовищам, как и они сами.

Понимая это, вдохновенно участвовал в игре, уже презирая себя за это… Я еще раз поверил капитану.

На теплом сене в свинарнике незаметно исчезало притяжение между нами. Я поражался тоскующей пустыне, которая приходила ему на смену.

Лежал на мягкой соломе, с открытыми глазами. Мне хотелось плакать. От жалости к себе…

Ребята в курилке еще дымили радостно сигаретами, когда я решился поговорить с капитаном. Он не выходил из казармы после торжественного построения, был шанс застать его в кабинете.

Так и оказалось, — он поднял голову на стук, увидев меня, сказал обычным своим хрипловатым голосом:

— Проходи.

Я встал перед ним, открытый со всех сторон его взглядам.

— Ты что-то хотел? — спросил он меня.

— Вы когда-то собирались наказать меня, — сказал я, — отправить домой с первой партией. Я — согласен.

— Не понял, — сказал капитан и посмотрел на меня внимательней.

Я знал нашего капитана, когда-то он был моим другом. Он отчего-то думал, что все мы, его бойцы, сделаны из другого теста, где гораздо меньше всяких пряных добавок, чем в его закваске. Поэтому он не очень прятал свою ложь. Вернее, совсем не прятал ее.

— Как это, я обещал наказать тебя и отправить с первой партией?.. Ты понимаешь, что городишь бессмыслицу?

— На самом деле, бессмыслица, — сказал я.

— Может быть, ты захочешь еще и ефрейтором стать? — с иронией спросил он меня.

Видно было, он порядочно развеселился от моих слов, видно было, они его очень позабавили.

— Вот дела, — хлопнул он себя по колену. — Самый разнесчастный разгильдяй в роте заявляется и говорит, что за все, что он натворил за два года, его следует отправить домой в первой партии, да еще и дать ему на дорогу ефрейтора…

За спиной я услышал ехидный податливый смех и оглянулся.

Это оказался наш прапорщик, он стоял на пороге и слушал капитана.

— Такой наглости я еще не встречал, — сказал капитан, оставляя ерническую свою интонацию, и заметно бледнея. — Так слушай, я тебе скажу… Последний день увольнения в запас — тридцатого июня. В этот день я посажу тебя на губу, на пятнадцать суток… Когда ты выйдешь, я, прямо у порога, дам тебе еще пятнадцать… А потом ты поедешь домой. Первым же поездом… Мать твою!.. Вопросы есть?!

Вопросов у меня не было. Я стоял перед ним, дурак дураком, и удивлялся: какой черт дернул меня заявиться сюда.

Складанюк прихватил с собой мундир в караулку, переоделся у себя в комнате и вышел к бодрствующей смене — во всем блеске. Все на нем было с иголочки, все вызывало душевный трепет. Я, игравший с Емелей в Чапаева, оглянулся на его появление, когда салаги запричитали в один голос.

— Вот это да! — воскликнул Гафрутдинов. — Вот это да, товарищ старший сержант.

И тут мы обратили внимание: он уже пришил к погонам широкую без просветов лычку.

Складанюк прошелся между двумя столами, виляя бедрами, как манекенщица, снисходительно улыбнулся и скрылся у себя.

— Хорошенького помаленьку, — сказал он, покидая нас.

Тут я вздрогнул: отголосок любви шевельнулся во мне. Мне понравилась наша мирная сцена. Понравился Складанюк, красивый и мужественный. Понравилось все.

Я догадался: люблю нашу караулку, ее длинные столы, комнату отдыха, ребят, спящих ночами, словно дети, на ее топчанах. Мне будет горько расставаться со всем этим. Я даже не знаю, сумею ли расстаться.

Под руками стукнуло. Емеля, который долго целился, наконец, не выдержал и нанес решающий, щелчок. Три моих воина слетели с доски, вернув меня на землю.

— Петруха, — сказал я, — тебя-то не занесли в почетный список.

Он пожал равнодушно плечами, и прицелился снова.

— Может, ты на прапорщика готовишься? — поддел я его.

Он не расслышал. Более важное дело занимало его.

— Тебе везде будет хорошо, — сказал я, завидуя ему, и презирая его.

Раздался щелчок, — еще три моих фишки покинули поле… Я ощутил грядущее поражение и подумал: почему это я выше его? Чем я лучше?.. Осадил свою дембельскую гордость и попытался понять.

И понял: я — не знаю.

От этого, наверное, от вида блестящего Складанюка, тоска накатила на меня, и я ждал не дождался, когда пробьет десять, чтобы отправиться на свои сторожевой пост.

Чтобы остаться одному…

В Чапаева я проиграл, — я всегда проигрывал в Чапаева, видно, вояка из меня получился никудышный.

— Эй, — позвал я Гафрутдинова, — подойди-ка сюда.

Тот не заставил просить себя дважды. Видно хорошенько усвоил, как надо откликаться на зов старика.

— Сыграй-ка вместо меня с младшим сержантом, — сказал я, уступая ему место.

Емеля расставлял фишки. Это было не по правилам, — фишки расставляет младший… В Емеле все было не по правилам. Поэтому он и очутился в теплице. Вместо того, чтобы командовать отделением.

— Давай-давай, салага, — поощрительно хлопнул я Гафрутдинова по плечу, — выигрывай.

Он оглянулся на меня смущенно. На его интеллигентном лице выгнанного из университета студента отразилось волнение: он не знал, можно ли выигрывать у старослужащего? Для него это был вопрос вопросов, прочие радости единоборства тут же отступили на второй план.

Я не помог ему, не ответил на его внутренний зов. Пусть выпутывается сам, как может, — на то она и школа жизни.

— Давай, — сказал я, — будущий плантатор. Рази.

У меня не было дембельского календаря, мое время давно вышло. Его не осталось даже на терпение.

Я понимал, что тоска бывает заметна со стороны, и держался из последних сил.

Когда совсем стемнеет, и в казармах кричат на разные голоса: «Отбой!» — я выхожу на пост.

Я — тень. Меня невозможно заметить с пяти шагов. Я — есть, и меня — нет. Сквозь меня можно пройти, настолько я тих и задумчив.

Но вокруг — никого. Страх штыка и приклада отпугивает злоумышленников. Свиньи могут чувствовать себя в безопасности… Сажусь на лавочку, у входа в их казарму, достаю свои «Гвардейские» и курю. Автомат на коленях.

Лавочка низкая, мне удобно прислоняться к стене спиной. Словно в кресле. Я — так устал. Я так устал, что никогда не смогу оторвать голову от неструганных досок, никогда не смогу встать. Тело налито тяжестью, тяжесть — тепла… Прихожу в себя после бестолковости караула. После блестящего явления Складанюка, излучающего невиданный свет парадной военной формы.

Я не завидую ему, я-то предполагаю, что ждет всех нас впереди.

Хотя, конечно, не его, — конечно, меня… Я-то предполагаю, что ждет меня впереди.

Я хотел когда-то начать новую жизнь. Теперь мне предстоит сделать это… Но желания нет. Я уже давно начал какую-то, другой уже быть не может. Отныне — только продолжение.

Мир сжимался, и в нем становилось душно.

Не знаю, в какой момент это произошло, — я почувствовал дуновение страха. То чудовище из сна, с длинными когтистыми пальцами, прикоснулось ко мне. Обагренное капельками моей крови!.. Я дернулся, оскалился злобно навстречу.