Что-то было в темноте, но никто не видел

Вдруг он свернул к обочине и остановился. Хоровод светящихся букашек тоже остановился и выписывал восьмерки прямо над нами.

Водила вышел из машины и распахнул дверцу со стороны своего кореша.

— Вылазь, — скомандовал он.

Его кореш вылез.

Потом он открыл мою дверцу.

— И ты вылазь. Пусть кто-нибудь из вас достанет девку из багажника и посмотрит, есть ли у нее при себе план.

Лично меня эта идея не вдохновляла, тем более что я уже не видел никакого смысла ехать.

Мы с рыжим одновременно повернулись к корешу.

— Вы хотите, чтобы я достал мертвую девку из багажника и обыскал? Ну вы даете, да ни в жизнь. Я и не смогу, она в таком виде — жуть. На нее и смотреть невозможно, воротит.

— Из-за тебя я пролетел с вечеринкой, тебе и обыскивать, — сказал корешу рыжий.

— Ага, из-за тебя мы заблудились, — добавил я, мне-то ведь тоже совсем не хотелось обыскивать труп.

Мне показалось, что парень вот-вот пустит слезу. Мы стояли и ждали, когда он соберется с духом и достанет девчонку из багажника. Наконец он, видно, сообразил, что без толку торчать на холоде и с нами двоими ему не сладить, и пошел к багажнику, поминая мою мать и мать рыжего.

Водила закурил и облокотился о капот. Я переступал с ноги на ногу и смотрел, как светящиеся букашки вычерчивают электроэнцефалограммы над изгородью.

Мы услышали, как кореш, кряхтя, выволок тело из багажника и сбросил на землю.

Водила пускал дым идеальными колечками.

А потом мы услышали, как кореш взвыл:

— Черт, черт, черт, она жива! ОНА ЖИВА!!!

Миникайф сидела на земле в луже крови. Мы втроем окружили ее.

Рыжий разозлился еще пуще, а его кореш еле держался на ногах.

Не замечая нашего присутствия, она раскачивалась взад-вперед, судорожно, как маятник сломанных часов, подрагивая, вся в крови, с облепившими лицо волосами.

— Она, кажется, в шоке, — сказал я.

— Мадам? — решился обратиться к ней водила.

Но она все качалась взад-вперед.

— Может, она на голову больная? — предположил кореш.

— Это точно, только больная на голову могла голосовать на шоссе одна в такой час, — согласился я.

Но рыжий гнул свое:

— Мы ищем вечеринку где-то недалеко отсюда…

Девчонка все качалась и не отвечала.

— Она и правда больная на голову.

— В полном улёте, — подхватил кореш.

— Ага, — кивнул я. — Как есть больная на всю голову.

Светляки улетели искать других светящихся приключений и унесли с собой лихорадочное мерцание своего стробоскопа.

Я сразу почувствовал, что атмосфера здорово сгустилась. Девчонка перестала раскачиваться и сидела неподвижно, задом в собственной крови.

Лицо рыжего без всяких слов говорило о его настроении, а его кореш, кажется, готов был хоть тыквой стать, лишь бы оказаться подальше отсюда.

— Надо бы отвезти ее в больницу.

— Ага, отличная мысль. Там у нее развяжется язык, и она скажет, что мы сначала ее переехали, потом засунули в багажник, а потом вытащили, чтобы обчистить, — ответил мне кореш.

Я подумал, что он, пожалуй, прав и что дело пахнет керосином.

Мы стояли и ломали голову, что делать с девчонкой, и тут рыжий вдруг полез в багажник и достал домкрат.

— Я вообще ее сажать не хотел, блондинку эту.

И, подняв домкрат, он несколько раз обрушил его на девчонку.

Раздался глухой стук, и она, схватившись за голову, закричала.

— С ума сойти, до чего живучая, — прошипел он и еще что-то добавил, но мы не разобрали, потому что девчонка, до сих пор такая тихая, кричала и кричала.

— Надо ее заткнуть. Надо ее как-нибудь заткнуть, — повторял кореш рыжего.

А я думал, что нечего было бить ее домкратом, она бы и не закричала.

Тут рыжий спросил меня, хочу ли я сгнить за решеткой из-за девки, которая и голосовать как следует не умеет.

Ответить мне было нечего, я знал, что он прав и с этим надо кончать как можно скорее.

— Верней всего будет еще раз переехать ее машиной, — сказал рыжий.

Я взял Миникайф за ноги, кореш рыжего за руки. Она до этого было затихла, но тут завопила с новой силой, будто знала, что мы хотим с ней сотворить.

Мы положили ее на землю перед машиной.

Вот только она после удара домкратом не хотела лежать, все садилась, как неваляшка, и закрывала руками голову.

Кореш рыжего пинал ее ногой, чтобы она лежала смирно, но ее это, кажется, только сильней будоражило. Потом я попытался ее задушить. Она вроде бы вырубилась. Лежала пластом, больше не кричала и не дергалась.

Рыжий посигналил нам фарами, давая понять, что ему надоело ждать. Мы уложили бедолагу поперек дороги и залезли в машину.

Рыжий рванул с места и поехал прямо на девчонку.

Она лежала, белая, белокурая, вся в кровавых кляксах, ни дать ни взять цирковая акробатка, сейчас взлетит на трапеции. Приближающийся свет фар был все равно что прожектором, а мы трое в машине — публикой.

Машина переехала Миникайф, будто кочку, и я подумал, что акробатка-то разбилась по-настоящему.

— На этот раз оставим ее здесь, — сказал рыжий. — Подумаешь, девчонка попала под машину, такое случается каждый день.

— Лучше бы чаще случалось. Меньше было бы геморроя, — отозвался его кореш.

Они оба заржали. И я вслед за ними.

После такого дерьмового вечера хорошо было хоть немного расслабиться.

У солнца был банный день

Великий писатель прибыл под вечер на борту желтого вертолета, которым обычно возили еду.

Мы все очень его ждали, особенно генерал, целый день зачитывавший нам выдержки из его книжек.

— Зарубите себе на носу, что к нам приедет не кто-нибудь, а один из величайших писателей современности, — твердил он.

По такому случаю нам дали увольнительную, чтобы ничто не мешало внимать чтению генерала. То, что он читал, было действительно мощно. Под конец не только генерал, но и все мы убедились, что к нам едет один из величайших талантов современности.

К прилету желтого вертолета мы привели себя в образцовый вид, чтобы не ударить в грязь лицом, и по просьбе генерала состроили зверские рожи — великий писатель очень любил жестокость.

Наконец вертолетные винты остановились, и великий писатель ступил на твердую землю.

Выглядел он что надо. В форме заткнул бы за пояс любого из офицеров нашей части, включая самого генерала.

Он окинул нас взглядом. Вид у него был самый что ни на есть зверский, я такого и представить себе не мог, вот уж действительно великий писатель. Он отдал нам честь. Мы стояли вытянувшись по струнке и тоже отдали ему честь. Потом он пожал руку генералу. Я неплохо знал генерала и прекрасно видел, как он был растроган. Генерал что-то прошептал на ухо великому писателю, тот улыбнулся. Улыбка на этом суровом лице смотрелась чем-то инородным, как сороконожка в муравейнике. Великий писатель дал нам команду «вольно». В честь знакомства генерал позволил ему покомандовать нами.

Великого писателя ждало еще немало приятных сюрпризов.

На наши холмы спустились сумерки, холодные, как трупы, там, внизу. Да и запах у сумерек был тот еще.

Нам всем стало не по себе. Это ведь мы стреляли с холма в этих шутов гороховых, в этих баб, в этих сопляков, они у нас разлетались в разные стороны, как кегли, а еще мы устраивали на них облавы в этой их жалкой деревушке, мы вышибали их дрянные мозги…

Не то чтобы нам было за это стыдно. Напротив, мы гордились тем, что изрешетили все домишки в этих деревеньках. Плохо только, что от их вони никуда не деться. Мы боялись, что сам здешний воздух превратит нас в хлюпиков. Из-за этой вони мы и не любили холодные ночи.

Генерал предложил великому писателю поужинать вместе с личным составом. Тот радостно согласился — ведь он специально приехал, чтобы разделить наши будни.