Живой

– Да тут передо мной стоит один тип. – Фомич теперь жег глазами Тимошкина. – Прохвост в соломенной шляпе. А еще руксостав!..

Пашка и киномеханик, начиная понимать, в чем суть дела, выжидательно улыбались и нахально смотрели на Тимошкина. Тот снял шляпу и отер взмокший лоб.

– А что такое? – спрашивал начальник Фомича.

– Говорит, будто вы приказали меня выгнать. А лес по общему акту сдать ему.

– Что за чепуха! Не слушайте вы никого. Работайте, товарищ Кузькин.

– Вы бы с ним поговорили. Он тут вот передо мной стоит. Я ему сейчас трубку передам. – Фомич сунул Тимошкину трубку, но тот шарахнулся от нее, как от горящей головешки, и в дверь.

А вслед ему оглушительно хохотали Пашка с киномехаником.

На другой день с утра понаехали из колхозов и на лошадях, и на машинах, выстроились у фермы табором. Каждый к себе тянет – поскорее бы нагрузиться. Все – Фомич да Фомич! А что Фомич! На четырех ногах, что ли? И так совсем закрутился…

Сначала решил отпустить подводы из дальних колхозов. Уже нагрузились было хохловские, осталось подсчитать кубатуру да подписи поставить, как прибежала плачущая Авдотья. У Фомича сердце так и екнуло:

– Что случилось? Ай с ребятами что?

– Федя, хлеб нам не дают в магазине.

– Как так не дают?

Был вторник – хлебный день, и Фомич не понимал, почему не дают.

– Продавец говорит, район запретил. Сам Мотяков звонил: не давать Кузькину хлеба… – Авдотья утирала слезы концом пестрого платка, повязанного углом. – Чем же мы теперь кормить свою ораву станем? Ой, господи!

– Да не реви ты! Разберемся – уладим.

Фомич сказал хохловским колхозникам, уже нагрузившим подводы:

– Подождите уезжать! Я сейчас обернусь! – И побежал через выгон к магазину.

Возле древней кирпичной кладовой с отъехавшей задней стенкой, из расщелин которой тянулись тонкие кривые березки, толпилось человек пятнадцать – все больше баб да старух, – хлебная очередь. А в полуразваленной кладовой – наследство попа Василия – размещался прудковский магазин.

– Что это еще за новости на старом месте? – спросил Фомич, входя в темное помещение.

– Я не виноватая, – сказала продавщица Шурка Кадыкова. – Гузенков приезжал… Говорит, райисполком запретил продавать тебе хлеб… Мотяков! Уж не знаю почему.

– А чего ж тут не знать? – Бабка Марфа зло сверкнула глазками из-под рябенького, в горошинку, платка. – Он наш, хлеб-от, колхозный.

– И то правда… Много до него охотников развелось…

– Они ноне не жнут, не сеют… – загалдели в толпе.

– Ваш хлеб в поле остался, – обернулся Фомич к очереди. – А этот вам господь бог посылает, вроде манну небесную.

– Так мы ж отрабатываем за этот хлеб-от…

– А я что, груши околачиваю? – Фомич махнул рукой. «Да что это я с бабами сцепился?» – подумал.

Он побежал в клуб, попросил соединить его с Мотяковым.

– Чего надо? – недовольно спросил тот, услыхав голос Кузькина:

– Почему мне хлеб запретили продавать?

– Этот хлеб для колхозников привозят. А вы не только в колхозе не работаете, но даже помогать отказались.

– Так я же работаю в Раскидухинской ГЭС?!

– Ну и поезжайте на Раскидуху за хлебом. – Мотяков положил трубку.

– Ах ты, сукин сын! Ну погоди. Еще посмотрим, кто в убытке останется.

Фомич дозвонился до начальника ГЭС и доложил ему о хлебном запрете.

– Я не могу лес отпускать, товарищ начальник. Поеду за хлебом в Пугасово.

– Правильно! Не давай им лесу, если они такие мерзавцы. Заворачивай все подводы и машины. И вот что. В Пугасове есть корреспондент областной газеты. Заезжай к нему. Он сидит в редакции «Колхозной жизни». А я позвоню ему, предупрежу. А если что не выйдет, давай ко мне.

На свой лесной склад Фомич возвратился злым и решительным.

– Разгружай подводы! – крикнул он еще издали хохловским колхозникам.

– Да ты что, в себе? Мы еще по-темному выехали из дому, а к ночи еле доберемся назад. И с пустыми руками?!

– А если бы вы встали с пустым брюхом, день проторчали тут и пошли бы спать с пустым брюхом? Это каково?

– А мы тут при чем? – окружили Фомича шоферы и возчики. – Чего ты нам-то войну объявляешь?

– А со мной без объявления начали войну, – сказал Фомич. – Не я начинал, не я и отвечать буду. Езжайте к Мотякову. Раз они так – и мы эдак.

– Ты уж нас-то пожалей. Нагрузились ведь… – упрашивали Фомича хохловские колхозники.

– А меня кто жалеет? У вас дети есть? Вот ужин подойдет, они придут к матери: «Дай хлеба! А она скажет им: «Ложитесь не емши. Отец хлеба не принес, ему некогда. Он целый день хохловских мужиков жалел». Так, что ли?

Хохловские мужики, ругая и Фомича, и Мотякова, а пуще всего некое мифическое начальство, пошли к своим подводам.

– Ладно уж! – остановил их Фомич. – Давайте накладную, подпишу.

Высокий, сутулый, обросший седой щетиной, как сухостой лишайником, хохловский бригадир протянул Фомичу накладную. Фомич подложил под нее тетрадь и подписал на коленке.

– Спасибо! – Хохловский бригадир спрятал накладную и сказал: – У нас тут есть хлеб, с собой брали. Возьми ребятишкам.

– Да вы что! Вам самим топать до ночи. – Фомич замотал руками и головой. – Я, чай, найду хлеба-то. А вы, ребята, не сердитесь, – сказал он шоферам. – Я, может, обернусь к вечеру. Хотите, ждите.

– Ничего, мы ведь тоже не свое горючее жгем.

Фомич отдал Авдотье ружье.

– Останешься за меня тут.

– А ты куда, Федя? – спросила Авдотья, принимая ружье.

– За кудыкины горы! Правду пойду искать. – Фомич, видя, как вытянулось Авдотьино лицо, все-таки пояснил: – В Пугасово пойду за хлебом.

– Да туда не дойдешь и дотемна! – ахнула Авдотья.

– Авось люди добрые подвезут, – сказал Фомич, поглядывая на столпившихся шоферов.

Наконец один скуластый плотный паренек в военной гимнастерке подошел к Фомичу и взял его за плечо:

– Ладно, отец… Поехали с нами. Под самое Пугасово подбросим. Не сидеть же ребятишкам голодными.

Авдотья вдруг сгребла платок с головы, уткнулась в него и глухо зарыдала; ее острые, худые плечи под выцветшей и застиранной – не то голубой, не то серой – кофтой то поднимались кверху, то опускались.

– Хватит, мать, хватит… При людях-то постыдись! – говорил Фомич, оглаживая ее плечи.

– Я си-ичас, си-ичас, – торопливо, виновато произносила она и снова всхлипывала. – Мне и того еще досаднее, что свои же бабы из очереди выгнали…

Через час Фомич был уже в Пугасове… Первым делом он зашел в хлебный магазин, наложил полмешка хлеба и только после этого разыскал корреспондента.

Его встретил очень моложавый, но уже седой, с высокими залысинами, приветливый, начинающий полнеть мужчина.

– Я уже в курсе, в курсе, – остановил он Фомича, когда тот начал рассказывать. – Я сейчас позвоню Мотякову. Но у меня к вам просьба – помогайте колхозу.

– Я же на работе нахожусь.

– А вы после работы, по вечерам.

– По вечерам я отдыхаю, потому что ночью опять работа – лес охраняю.

– Понятно, понятно… Но все-таки обещайте, что вы будете помогать колхозу. – Корреспондент говорил, улыбаясь, и получалось так, что он и сам будто не верил в эту помощь, а говорил просто для порядка.

«Это у них вроде игры, – подумал Фомич. – Как у солдат: назовешь пароль – проходи, куда хочешь, а не назовешь – не пустят».

– А почему мне никто не приходит помогать? – спросил Фомич.

У корреспондента поползли брови кверху, и он как-то обиженно надул губы:

– Странный вопрос! Ведь вы же не колхоз?

– А почему все должны помогать колхозу? Раньше ведь никто мужикам не помогал. А они сеяли, пахали, убирали – все вовремя.

– Вы говорите не на тему, товарищ, как вас, простите? Федькин?

– Нет, Кузькин.

– Ну, так вот, товарищ Кузькин, вы обещаете помогать колхозу или нет? – Корреспондент глядел теперь строго, и на лице его не было и тени давешней улыбки.

«Да от него, как от попа, не отвяжешься, – подумал Фомич. – Кабы чего хуже не было».