Люди в голом

— Ульяна! — закричал Никонов, увидев ее. — Видела, как они меня?! Меня!! Поэта! Вот суки! Бляди! Менты поганые! — Никонов со злости пнул ногой дверь. Ульяна проснулась, подняла голову и уставилась на Никонова мутным бессмысленным взглядом. — Короче, Ульяна, — кричал Никонов. — Ты будешь свидетелем!

— Угу, — ответила Ульяна и беспомощно уронила голову.

Я вспоминал эту историю, пока курил и разговаривал с девушкой из деканата. Потом я выбросил сигарету и вернулся назад в аудиторию рассказывать студентам о Сартре.

Кожаные штаны

Шли годы. Страна менялась, молодела. Я же, напротив, старел, мерз на холодных питерских улицах и в едва отапливаемых аудиториях, часто простужался. И все потому, что плохо одевался. Одежда мне нравилась. Точнее, идея одежды. Но выбирать саму одежду я так и не научился. На зиму я обычно покупал то, что носят весной. Осенью по рассеянности продолжал носить летнюю одежду. К тому же у меня, как утверждал мой друг, философ Погребняк, совершенно не было никакого вкуса в выборе одежды.

С философом-постмодернистом Александром Погребняком мы несколько лет назад проводили среди питерских недорослей семинар «Метафизика и поэтика». Суть этого семинара хорошо передал посещавший его Барсик, девятнадцатилетний бездельник, приехавший в Питер из города Асбеста. На самом деле у Барсика были имя и фамилия: Андрей Барсов. А Барсиком его любила называть Женя Бебякина, девушка, с которой Андрей тогда встречался. С самой Женей мы вскоре разорвали отношения, поскольку, как утверждала моя жена Люся, я в разговоре с ней, то есть с Люсей, назвал Женю «обоссанным конем». Барсик, когда об этом узнал от Люси, сразу же поехал ко мне домой и, позвонив ко мне в квартиру с улицы, через домофон потребовал извинений. Я подумал и на всякий случай извинился. Тоже через домофон: Барсик, несмотря на юный возраст, физически был явно меня сильнее.

Вообще-то говоря, я вряд ли мог сказать такое о женщине, даже если она действительно похожа на обоссанного коня.

— И, тем не менее, ты ее так назвал, — упрямо твердила Люся в ответ на мое недоумение. — Ты сказал, что она похожа на обоссанного коня, когда бывает в трезвом виде, а когда накурится и разденется, то на обосранного.

«Кошмар! — думаю. — Как же мне теперь Жене Бебякиной в глаза смотреть?»

— А откуда она-то узнала? — спрашиваю.

— От меня! — гордо отвечает Люся. — Чтоб она знала, как ты на самом деле к людям относишься и какой ты человек!

— А какой я, по-твоему, человек?

— Лживый, подлый, двуличный.

Женя Бебякина была из хорошей семьи и умела интеллигентно выражать свои мысли. Но мысли ее почти не посещали, и Женя в основном многозначительно молчала. У Барсика была другая проблема. У него в голове мысли прямо-таки роились, но были они до чрезвычайности идиотскими, и выражал он их исключительно на сленге, который никто вокруг, кроме таких же, как он, не понимал. На вопрос однокурсников, что происходит на семинаре у Аствацатурова и Погребняка, Барсик неизменно отвечал:

— Ну, типа, Погребняк там разные понтовые телеги гоняет… типа туда-сюда… А Аствацатуров их типа растележивает… и все такое…

Барсик проучился у нас полгода, а потом его отчислили. Я его всегда видел в состоянии легкого наркотического опьянения. Однажды я иронически поинтересовался:

— Барсик! Извини, конечно, но почему ты всегда укуренный, как свинья?

Барсик мутно поглядел на меня и назидательно сказал:

— Свиньи ганжу не курят, Андрей Алексеич, и все такое… А укуренный я всегда… для радости.

Я подхожу к 408-й аудитории. Она заперта. Но зато к двери скотчем прилеплена записка: «Аствацатуров + Погребняк = сладкая парочка». А под этими словами нарисовано сердечко.

— Андрюша! Я взял ключ, все в порядке!

Я оборачиваюсь на голос. Это Погребняк. Философ-постмодернист. Бывший панк. Как всегда, в кожаных штанах, красном джемпере и зеленых ботинках.

— Привет, Саша! Полюбуйся! — Я осторожно отклеиваю записку и протягиваю ее Погребняку.

— Вот ведь суки, — кривится Погребняк.

— Кто «суки»? — из-за его спины вырастает фигура Филиппа Федчина, замдекана.

— Кто-кто, — говорю. — Это… конь в пальто. Студенты, конечно.

— Что-то вы, Андрей Алексеевич, уж больно критичны, — говорит Федчин и с деланной строгостью в голосе добавляет: — Хочу напомнить, что в нашем учебном заведении студентов не полагается так называть. Это противоречит всем либеральным принципам, которые, кстати, вы, Андрей Алексеевич, с таким жаром на собраниях всегда отстаиваете.

— Я уже давно ничего такого не отстаиваю. Я — почти коммунист, левый. Я за социальную справедливость. И еще за взаимопомощь и свободную кооперацию. Хочу, чтоб у богатых все отняли и отдали это бедным.

— Когда ты так рассуждаешь, — замечает Федчин, — мне кажется, ты бредишь.

— Ладно, — говорю. — История нас рассудит. Ты вот лучше на это посмотри.

С этими словами я сую ему под нос записку.

— Ну и что? — пожимает плечами Федчин.

— Как ЧТО? Они ведь намекают, что мы с Сашей пидоры!

— Подумаешь! — хмыкает Федчин. — Не умрете. Тем более, это сейчас модно. У кого хочешь спроси. И вашему курсу только популярности добавит. А если ты левый, как говоришь, то тогда и вовсе не о чем беспокоиться.

Федчин треплет меня по плечу и направляется в сторону деканата.

— Ему бы все хаханьки, — хмуро говорит Саша. — А про нас вот всякую хрень люди думают. С чего бы это?

«С чего? — думаю я со злобой. — Забыл что ли?»

За десять дней до этого события в нашем колледже была организована презентация теоретических курсов. Проходила она почему-то в здании филологического факультета. Каждый из преподавателей должен был выступить перед студентами и в течение пяти минут изложить содержание своего предмета. Я читал два курса. Один — самостоятельно. А другой, «Метафизика и поэтика», полусеминарский, совместно с Погребняком. Я рассказал подробно про первый, а потом, когда дело дошло до второго, предоставил слово Саше. Философ-постмодернист поднялся с места и, сверкая своими черными кожаными штанами, направился к кафедре. Он облокотился на нее, пригладил волосы и начал:

— Два месяца назад мы с Андрюшей, в смысле, с Андреем Алексеевичем, были в Америке. Так вот. Как-то раз нам пришлось провести ночь на квартире у знакомого в Бруклине, в одной постели. Нам обоим не спалось… — Студенты притихли. Те, что писали, подняли головы над своими тетрадками. Болтуны замолчали. Саша обвел глазами зал и продолжил: — Вот все тут говорят: «Америка, Америка». А что Америка? Два преподавателя вынуждены спать в одной постели. Вот вам и Америка. О чем это я? Ах да… Нам не спалось. Мы стали разговаривать на разные темы и вот придумали концепцию этого курса, на которой я сейчас подробнее остановлюсь…

Пока он все это говорил, во мне зрело и росло раздражение. Особенно я был недоволен его штанами…

Вечером того же дня у меня произошел странный разговор с женой, которая тоже присутствовала на нашей встрече со студентами, но потом куда-то ушла. Встретились мы только дома.

— Ты что, спал с Погребняком? — спросила Люся.

— В смысле, «спал»? Мы спали на одной постели… в смысле, лежали на ней… в смысле, мы спали, а не бодрствовали.

— Совсем заврался, Аствацатуров, — покачала головой Люся. — У вас БЫЛО что-то?

— Люся! Люсенька! — взмолился я. — Ничего у нас не было! Просто мы лежали на одной постели. Второй не было.

— Ага! Значит, вы лежали… вы были голые, секса у вас не было… и вы просто трогали друг друга? Но ничего серьезного не было?