Время смерти

Позади кто-то охнул; он обернулся: Воя, выронив винтовку, корчился на снегу. Лучший солдат в его взводе. Тот, что, бывало, говорил: «Ты, взводный, для нас что родитель». — «Да я моложе тебя на пять лет». — «Хоть ты и моложе, а все старше нас». Данило пополз к нему. Пуля вроде зацепила колено правой ноги. Не обращая на боль внимания, Данило сунулся к Вое:

— Куда тебя?

— В живот, родитель. Ох, господи… — обагряя снег кровью, корчился тот.

— Санитары! Где вы? — крикнул Данило. Никто не высовывал носа из-за сильного огня. — Где рана, Воя?

— В животе, в брюхе. Кончено дело! Помираю я, родитель. Детишкам моим письмецо напиши. Боголюб знает адрес.

— Напишу. Ты сам еще напишешь. От раны в живот не умирают. Йованович, ко мне! — Но тот с ненавистью, точно на врага, глядел на него, не двигаясь с места. Пули зарывались в снег. Встав на колени, Данило схватил Вою за ноги и потащил по склону в укрытие.

— Не мучься, взводный. Только письмо напиши. И прости, если что не так было.

— Нечего мне тебе прощать. Ты у нас лучший во всем взводе. Поправишься и вернешься к нам, — с трудом выталкивал он слова.

— Спасибо тебе, родитель.

По лицу Вой растекалась бледность, он зажмурился, обмякнув всем телом. Данило заторопился, быстрее потащил; пули почти настигали их, он звал санитаров, бранил словами, какие ни разу в жизни не произносил. Голова Вой болталась, тянулась за телом, точно привязанная. Опустив ноги, Данило приподнял его голову.

По лицу раненого пробежала легкая судорога. Данило расстегнул ему куртку, приложил ладонь к груди, к сердцу: ничего. Он снял руку, несколько мгновений оставался на коленях, потом бросился наверх, к солдатам своего взвода, которые ждали его, не стреляли. И вдруг замер, пораженный. Это он виноват в смерти Вой. Он мог вести взвод ниже по склону, под прикрытием. Что со мной? Растерянно смотрел на солдат; те хмуро, даже с какой-то неприязнью встречали его взгляд.

— Все здесь?

— Один новобранец ранен. Унесли его.

Огонь сверху как будто ослабевал. Скоро начнет смеркаться. Надо торопиться.

— Пошли. За мной!

Он почти бежал сквозь редкий кустарник по склону, пули высоко и редко пролетали над головой, а он вспоминал судорогу, пробежавшую по бледному лицу Вой. Позади раздавались выстрелы.

Шагах в тридцати неожиданно увидел вражеских солдат, сбросив шапки, они тянули кверху руки и отчаянно орали:

— Да здравствует матушка наша Сербия! Да здравствуют наши братья сербы! Вон там швабы убегают в овраг. Бейте их, или мы сами им всыплем!

Солдаты обгоняли Данилу, окружая сдавшихся в плен; неприятельские бескозырки и голубые фески валялись на снегу. Пленные кричали изо всех сил, точно одержали победу:

— Мы боснийцы! Сербы мы. Ваши братья. Чего вы отпустили тех швабов, убегут они. Можно мы по ним ударим?

— Ни с места! — скомандовал Данило. — Первому отделению отобрать оружие, второму преследовать отступающего противника! — Опершись спиной о мокрое дерево, он целился в солдат, убегавших в оголенную молодую рощу. Почему-то от огня его взвода никто не падал.

— Цепью за мной! — и побежал в дубовую поросль, стреляя на ходу. Несколько вражеских солдат упало. Многие начали отставать, присаживались у деревьев, однако огня не открывали. Его солдаты догоняли их, брали в плен, обезоруживали, собирали в плотную группу. Данило заметил, что стороною, по противоположному склону оврага, перебегал от дерева к дереву офицер. Он бросился за ним, крича по-немецки, чтоб тот сдавался. И стрелял. Офицер упал и довольно долго катился по склону, пока дерево не задержало его падение. Готов, подумал Данило, и захотел посмотреть, в каком он чине; жадно хватая ртом воздух, с трудом пробирался к нему. Оскользался, падал, радуясь исходу боя. Выстрелы привели его в себя; он растерянно посмотрел по сторонам и увидел, что офицер, которого преследовал, целился в него из-за дерева; Данило успел броситься в снег. Пуля просвистела над ухом.

— Ах, вот ты какой, гад! — Данило перезарядил винтовку.

Офицер сделал еще один выстрел, который ошеломил и напугал Данилу. Он прицелился в голову; офицер бросил в снег револьвер и встал, придерживая левую руку.

— До последней пули дрался, негодяй! — по-немецки крикнул Данило, стремительно поднявшись на ноги.

— Я императорский офицер, грязный влах!

— А, значит, ты мой брат, что кладет свою жизнь за Вену? Бедняжка!

— Я домобран!

— А я, господин лейтенант, сербский доброволец из Бачки! Из Нови-Сада, если тебя занимает место моего рождения. Куда я тебя ранил?

— Я обер-лейтенант, господин унтер-офицер. И вас не касается, куда я ранен.

Данило растерялся от ненависти, прозвучавшей в голосе офицера. Сжав винтовку, поднял дуло на уровень живота пленного; по рукаву у того текла кровь.

Данило опустил винтовку.

— Мы с тобой братья. Давай перевяжу. 

— Я требую, чтоб ты немедленно доставил меня к командиру полка!

— Почему именно к командиру полка?

— Это мой ранг, взводный.

— Твой ранг имеет значение только в твоей империи. А на сербском Сувоборе ты мой, унтер-офицера, пленный. Марш вперед!

Придерживая раненую руку, обер-лейтенант пошел вперед. Данило, оскорбленный и раздраженный, шел за ним. Вверху, на гребне, стрельба прекратилась. Оттуда доносились приглушенные, хриплые звуки песни, Данило никогда не слыхал такой. Редкие снаряды, пущенные наугад, разрывались в горах, словно для того, чтобы напугать ночь, подступавшую из оврагов, кустарника, выплывавшую из леса. Солдаты второго отделения вели пленных, по пути обыскивая их ранцы и досадуя, что там не оказалось ни табака, ни хлеба.

— Да ведь эти швабы вконец оголодали, господин взводный! — крикнул ему капрал Марко.

Данило не ответил; он смотрел на окровавленную руку обер-лейтенанта и слушал песню.

Большая группа первыми сдавшихся в плен солдат, сидя на снегу, обалдело, словно во хмелю, пела:

Заметив обер-лейтенанта, они оборвали песню.

— Вот он! Попался и ты, гад! Когда мы наступали на Сувобор, он стрелял в затылок тем, кто не хотел против своих братьев идти, против вас, значит!

Боснийцы кинулись на офицера. Данило заслонил его собою.

— Это не ваше право! Сесть!

— У кого ж право судить наших кровопийц?

Данило молчал; обер-лейтенант презрительно повернулся спиной к своим бывшим солдатам.

В сопровождении вестового подошел Евтич, с неизменной своей улыбкой.

— Браво, Протич! Ты целый батальон в плен взял!

— Скорее роту! Эти сами сдались, — он махнул рукой на пленных.

— Это ж мои земляки! Здорово, братья боснийцы. Я из Приедора, учитель Евтич. Перебрался через Дрину, когда прикончили Фердинанда.

— Благо тебе, учитель, что ты смог убежать. А нам вот до сих пор не удавалось. Так и подыхали за Франца Иосифа. Слава богу, кончилось! Теперь мы у братьев.

— Верно. И останемся навсегда. Каково сейчас у швабов в армии?

— Как вам сказать, господин офицер. Голодные мы. В пятый раз после Шабаца пополнение поступает. Прежние офицеры погибли, теперь нас новые, молодые да с придурью, револьверами в затылок гнали. Обозы застряли. И стынем мы на этой горе, как бабья задница в богоявленский мороз. Хуже быть не может. Если пойдете, как начали, да навалитесь на швабов, то загоните их в Дрину. Верно я говорю, братья?

— Точно! Правильно. И нас к себе в армию берите. Вместе их и погоним. Это нам и по дороге, как раз к дому.

Евтич улыбался, не возражал, оделяя их куревом.

А Даниле опять вспомнился Воя. Темнело. Бой утихал, распадаясь на отдельные стычки, и только на западе, в стороне Равна-Горы, полыхало пламя атаки.

С вершины бежал Бора Валет и звал Данилу.

Рота Ивана Катича и Саввы Марича вступила в бой в сумерках минувшего дня и после двух неудачных атак, потеряв нескольких человек, не сумела выбить противника с его хорошо укрепленных позиций. Отступали в темноте, подавленные; солдаты не могли примириться с крушением последней надежды: