Корабль дураков

А Рибер и рад бы помянуть про свадьбу, да нельзя по очень простой причине — он женат, супруги официально живут врозь, но развода жена ему не дает, а сама ведет в смысле юридическом безупречный образ жизни, так что и он не может потребовать развода. Итак, он содержит ее и троих детей, все четверо его ненавидят, и он ненавидит их, и эта семейка будет пить из него кровь до самой его смерти. Ну за что, за что ему такая злая участь? Но так уж оно получилось, и Лиззи не должна знать, как унизительно и как безвыходно его положение, гордость его не вынесла бы такого удара. Притом она наверняка его не поймет — да и на что это ей? А она так хороша, такая высокая, и все движения точно у породистой скаковой кобылки… эх, вот бы провести хоть один день и ночку в Бремене, в тихой гостинице с хорошей мягкой постелью, прежде чем ехать дальше! Никакой надежды. Все должно совершиться здесь, сегодня, пока эти наглые испанские прохвосты невесть зачем устраивают празднество «в честь нашего капитана». Хороша честь!

Он обошел шлюпочную палубу, присмотрел местечко и опять предался мечтам: вдоволь шампанского и ласковых слов, вальс за вальсом под нежную музыку — и, уж наверно, она смягчится, растает, как масло на поджаренном хлебе. Тогда он уговорит ее погулять, вечер такой прекрасный, теплый… вообще-то вечера становятся прохладней и ветреней прежнего… раз-два, и дело будет сделано, пока все остальные танцуют палубой ниже или сидят в баре и пьют. Им овладело такое нетерпение, что даже страх разобрал — а вдруг в решающую минуту он окажется несостоятелен как мужчина… но нет, о таком позоре даже думать невозможно. В воображении все идет легко, без помех, так блаженно, безоблачно, словно в детской сказке со счастливым концом.

Он уж до того старательно мылся и наводил на себя лоск, что и впрямь заблестел как лакированный, и в самом игривом настроении повязал на шею детский передничек-слюнявку, а на лысую голову напялил детский чепчик с оборками и завязал ленты под подбородком. Распространяя запах одеколона «Мария Фарина», он напрямик, точно голубь к родной голубятне, устремился сквозь растерянную толпу, кружащую по кают-компании: за праздничным ужином всех рассаживали по-другому, и никто не знал, где искать карточку со своим именем. Официанты всех разводили по местам, и люди покорно шли за ними.

Одно было известно наверняка — испанцы в этот вечер сидят за капитанским столом, поэтому обычные застольцы близко туда не подходили. Рибер, наклонив голову, пробился в какой-то тесный кружок к Лиззи, взял ее за локоть, и она восторженно взвизгнула, увидав на нем детский чепчик. Сама она была в длинном кружевном зеленом платье, в полумаске из зеленых лент — и громко, на всю кают-компанию, спросила, как это он ухитрился ее узнать! Подталкивая ее перед собою, Рибер решительно двинулся к столику на двоих под иллюминатором.

— Что бы ни было, а мы сядем здесь! — дерзко заявил он и высоким тенорком запел: — «Где-нибудь, когда-нибудь…»

— «Так или иначе!» — фальшиво и еще на два тона выше подхватила Лиззи.

Они наклонились друг к другу так близко, что почти столкнулись носами, и дружно пропели песенку до конца, прямо друг другу в лицо.

— Давайте сейчас же шампанское! — приказал Рибер ближайшему официанту и сам отодвинул для Лиззи стул.

— Сию минуту, mein Herr, — сказал официант, который вовсе не обслуживал этот столик. Он мгновенно исчез и не вернулся.

— Шампанского, шампанского! — закричал Рибер в пространство. — Мы хотим шампанского!

— Где-нибудь, когда-нибудь! — опять визгливо пропела Лиззи.

Они оба расхохотались, в восторге от ее остроумия. И тут же заметили, что Баумгартнеры (жена одета баварской крестьянкой, муж вымазал лицо мелом под клоуна, нацепил картонный нос и фальшивую бороду) смотрят на них косо, неодобрительно, скорчили постные физиономии, осуждающе поджали губы. Кубинские студенты-медики, все в матросских рубашках, в беретах с красными помпонами, вошли гуськом, вприпрыжку, громко распевая «Кукарачу». Они ринулись к своему столу, будто брали его штурмом и собирались выдержать осаду. Новобрачные, одетые по-всегдашнему просто, подошли к своему обычному столику, карточки с чужими именами переставили на соседний стол и сели, тихо улыбаясь друг другу. Открыли пакетики, положенные подле приборов, развернули колпаки из золоченой бумаги, трещотки и свистульки, и отложили в сторону. Им подали бутылку вина, и, перед тем как выпить, они чокнулись.

Поверх плеча Рибера протянулась ручища-лопата с толстыми пальцами и крепким запястьем в густой рыжей шерсти, ярко блеснувшей при свете настольной лампы, — протянулась и выдернула карточку с именем из металлической подставки.

По спине Рибера пробежали мурашки, и еще сильней мороз подрал по коже, когда знакомый голос взревел над ухом, отвратительно искажая на чужеземный лад немецкие слова:

— Прошу извинить, что потревожил, но это мое место!

И, обойдя столик, перед Рибером вырос Арне Хансен и помахал карточкой у него перед носом. Позади Хансена остановился Глокен, в волосы воткнуто большое одинокое ярко раскрашенное перо, на розовом галстуке красуется надпись: «За мною, девушки!» Хансен схватил вторую карточку, что стояла у прибора Лиззи, и тоже помахал ею.

— Вы что, читать не умеете? — осведомился он. — Тут же ясно сказано: «Герр Хансен», а тут — «Герр Глокен». Не понимаю, чего ради…

Лиззи легонько ударила его по руке:

— Ну, дорогой герр Хансен, попробуйте понять…

— Прошу вас, — заговорил Рибер, собираясь с духом; на лысине у него проступили крупные прозрачные капли, понемногу они начали сливаться в ручейки и потекли по лицу. — Прошу вас, фрейлейн, я сам это улажу…

— Нечего тут улаживать, — рявкнул Хансен своим громким невыразительным голосом, точно дубиной оглушил. — Подите и найдите свой стол, а мне оставьте мой!

Рибер с усилием сглотнул и выпятил нижнюю челюсть, детский чепчик запрыгал у него на макушке.

— Герр Хансен, — сказал он, — вы непростительно грубы с дамой. Извольте встретиться со мной на верхней палубе.

— С чего это мне с вами где-то встречаться? — прогремел Хансен, грозно глядя на него сверху вниз. — Я прошу освободить мой стол, вы что, станете из-за этого скандалить?