Сеньор Виво и наркобарон

Его превосходительство еще больше нахмурился, уже не впервые спрашивая себя, не тронулся ли умом его министр иностранных дел.

– Ты что, пересчитал крылья? Откуда ты знаешь, что их сто сорок пар?

– Я знал это еще прежде, ваше превосходительство, – признался сеньор Вальехо. – Прямо так и стоит перед глазами – в руке весы, а через плечо рог висит. Еще у него по лицу всегда облака пробегают, посверкивают, как молнии. Я уверен, что это он.

– Понятно, – сказал президент. – Ну, не знаю, верить ли тебе, но человек я осторожный и, как тебе известно, придерживаюсь широких взглядов на подобные вещи, так что в клуб не пойду. Даже позвоню им и скажу, чтобы сегодня не открывались – так, на всякий случай.

Министр иностранных дел вздохнул:

– И выразить не могу, до чего я рад. Гавриил страшно недоволен, если кто-то не обращает внимания на его послания. Раз я не послушался, так он полгода слал мне одну похабщину.

В ту ночь Заправила разнес в пыль Клуб сталелитейных промышленников и отправил в «Прессу» телеграмму, где взял ответственность за взрыв на себя. Обошлось без убитых, одного человека ранило. То был дон Хью Эванс из Чиригуаны: не зная, что клуб закрыт, он приехал очень поздно. Эвансу оставалось двадцать метров до двери, когда его отбросило взрывом, и он едва не сломал шею, столкнувшись с лошадью, которая сама чудом не пострадала после беспримерного соприкосновения с громадным валлийцем.

Его превосходительство затребовал из отдела безопасности данные на министра иностранных дел, рассудив, что предупредить мог вовсе не Гавриил, а кто-то из наркокартеля, задолжавший министру. Но на всякий случай поставил во славу архангела четыре восковые свечки, а затем отправился посмотреть в словаре значение слова «гермафродит».

23. Великий обряд в Кочадебахо де лос Гатос (4)

Из злых богов на праздник не позвали никого: ни Ику-смерть, ни Офо-утрату, ни Игбу-кондрашку, ни Аруна-хворь, ни Эвона-грыжу, ни Эпе-проклятие. Отпугивали их ладаном, лихорадочно изготавливали талисманы, и целую неделю все жители исполняли одиннадцать заповедей Олофи.

В городе Кочадебахо де лос Гатос наступил вечер. Солнце головокружительно рушилось за гору, посерели древние камни, испятнанные многовековыми водами, и люди неспешно прогуливались, заглядывая к приятелям до начала праздника. Громадные черные ягуары, которыми знаменит город, обходили дозором улицы и терлись носами, приветствуя друг друга. Одни в шутку боролись, переплетаясь в клубки, сбивая с ног людей, распугивая кур и собак. Другие спали в самых неподходящих местах, как все кошки: вот одна растянулась на крыше дома Педро, вон другая – развалилась на изгороди, неприлично задрав все четыре лапы. А вон та расположилась у подножия одной из статуй ягуаров, что выстроились на въезде в город, точит когти о резной камень, словно дерется с ним. Некоторые проведывали любимцев-человеков, терлись мускусными мордами об их ноги и выпрашивали лакомство; другие, похожие на Бает или Сехмет, [20] просто сидели в задумчивости, рассеянно глядя в пространство, временами жмурясь и зевая. Царственные звери были совершенно ручными, и жители относились к ним с этаким дружеским благоговением. Но приезжие обычно пугались, особенно когда кошки, безошибочно угадав, кто их боится, нарочно забирались на колени и вылизывали наждачными языками лица. Гости паниковали, получалось смешно; Мисаэль, как и многие другие, считал, что звери это делают исключительно для забавы. Жители по праву гордились своими кошками и свято верили, что кошки город и сберегли.

С первыми звуками индейских барабанов кошки, словно почуяв присутствие богов, забеспокоились. Они двинулись на звук и окружили внутренний двор бывшего Дворца Богов, который сегодня станет храмом для церемонии.

Три разных барабана рокочуще переговаривались, мир внезапно погрузился во тьму. Вспыхивали и гасли факелы. Большой барабан Оконколо говорил ровно, а барабаны Ия и Итотеле спрашивали и отвечали, поясняли и заклинали на пределе неослабевающего ритма. Казалось, в ночи под звездным небом нет других звуков, кроме их голосов.

Привлеченные красноречивым зовом барабанов, люди стекались к центру праздника. Они преклоняли колени пред барабанами и жертвенником, они внимали Серхио, который сегодня заклинал божеств, они танцевали. Танец назывался «бамбула». Это безудержная пляска, во время которой ориша сходят в тела своих приверженцев; все точно знают, когда это случается – удивительные происходят вещи. Люди терпеть не могут, когда ими овладевает божество, не зря это состояние называют «асьенто» [21] – оно похоже на погружение в кошмар. Человек не управляет собой, душа его покидает тело, освобождая место божеству, и только свидетели потом рассказывают человеку, что он вытворял и говорил.

На столе перед Серхио стоял череп его брата-близнеца Хуанито, над которым успели славно потрудиться термиты; на виске отчетливо виднелось место, где давным-давно осколок армейской гранаты пробил себе дорогу к мозгу. Обычно Серхио давал череп напрокат для колдовства, а сегодня принес с собой: Хуанито всегда любил хорошие праздники.

Серхио вызывал Ишу: Ишу – посланник всех ориша, он приводит их, и без него не ладится никакое дело. Перед жертвенником стояла голова Ишу из раковин каури, перед ней – подношения: кокосы, кривая рогатина, объедки копченого опоссума и свистулька из каны. Рядом большой горшок с черными и красными камнями. Камни политы отваром из тринадцати трав – мальпигии, например, «куриной лапы» и «мормонского чая». Еще кровь козы, мыши и черной курицы. Часть восхитительного целебного отвара заранее выпивали те, кто верил в силу подобных снадобий. Для каждого из званых ориша стояла отдельная посудина с нужными камнями и снадобьем, приготовленным особо посвященными, а жертвоприношение совершали только те, кто прошел инициацию ножа. Во имя Огуна резали животных с ритуальным заклинанием «Огун чоро чоро», поскольку этот ориша – бог насилия и стали, это он совершал убийство, а не владелец ножа.

Серхио вызывал Ишу на языке, пришедшем от рабов: «Ибараку моллумба Элегуа…» Голос дрожал и плыл в ночи, взлетал до воя. Ничего не происходило. Однако все знали, что Ишу – бог-озорник, и не сомневались: он уже здесь, просто прикидывается. Серхио повторил заклинание: «…Элегуа кулона. Ибараку моллумба». И тогда Ишу объявился – в своей манере, как водится.

Был там древний старик по имени Гомес, который во время переселения чуть не скопытился. Он передвигался, опираясь на палку, и сипло шамкал, присвистывая сквозь оставшиеся зубы. И вот вам: бьется в корчах на утоптанной земле, аж на губах пена, а теперь, гляньте, скачет среди танцующих, лихо кувыркается, щиплет задницы, дергает носы и задом наперед вспрыгивает на столы.

– Аче! – приветственно восклицали люди, и Серхио тоже закричал:

– Аче, Ишу! Аче! Передай ориша – мы готовы, и поведай нам, Ишу, чем одаришь Избавителя?

Тело Гомеса с хрустом изогнулось в дугу, Ишу лукаво осклабился – посторонний решил бы, что злобно. Голосом низким, подобным грохоту лавины, он отозвался:

– Я выкраду у него то, чем владеть он не должен, я избавлю его от несчастий, которыми питаю Огуна, я открою пути перед ним!

– Модду кью! – сказал Серхио, что означает: «Благодарю тебя!». Ишу исчез, оставив Гомеса бесформенной грудой на земле; но Ишу вернется с другими богами и, вновь оседлав старика, поскачет на нем в безудержной пляске.

Танец Фелисидад все безумнее. Она – посвященная Чанго, он же Святая Барбара, он славится волокитством. Фелисидад прекрасна, на ней сегодня ожерелье Чанго: шесть красных бусин, шесть белых, оно так подходит к платью, тоже в цветах Чанго. Фелисидад кружилась под бой индейских барабанов, и черные волосы хлестали ее по лицу, когда Чанго появился из деревянного корыта с крупными камнями, политыми козлиной кровью, змеиным ядом и пальмовым маслом.