Имя мое — память

К настоящему моменту, более чем через тысячу лет, я собрал огромную коллекцию имущества, денег и артефактов, хотя со временем ощущение могущества и удовольствие, которые я когда-то испытывал от обладания всем этим, померкли. Несколько предметов, добавленных за последние годы, совершенно не имеют объективной ценности. Я находил способы анонимно раздаривать вещи, а также закреплять их за собой. Где бы я ни появился, я всегда знаю свое имя. А в наше время все значительно упрощается с помощью банковских хранилищ и пронумерованных счетов.

В ту ночь в восьмом столетии я привел в порядок пещеру, взяв с собой мешочек относительно недавних одинаковых золотых монет — деньги мне нужны были больше сокровищ. Собрал припасы, сделал необходимые приготовления, купил у богатого бедуина великолепную арабскую лошадь и на следующий день выехал обратно в Пергам. Я нашел Софию и мою мать в комнатке, дверь которой выходила на узкую улочку. Мать казалась душевно сломленной. Она все еще пыталась сохранить свою любовь к моему брату; сердце не позволяло ей махнуть на него рукой. Лицо Софии было в синяках, однако она сохраняла присутствие духа.

Я поселил мать в живописной деревне за несколько миль от города. И постарался дать ей как можно меньше денег, понимая, к кому они в конце концов попадут. Но я удостоверился в том, что ей тут удобно, и пообещал, что вернусь и приведу к ней в дом моих младших братьев.

Тем вечером я отправился в путь верхом вместе с Софией. Ее близкое присутствие вызывало во мне трепет, но я твердил себе, что это не имеет значения. Оставь я ее там, и ее убили бы. Пока мы собирались в путь, ни она, ни мать не протестовали и не задали мне ни единого вопроса. Они понимали, что это ее единственный шанс.

Путешествие с Софией по пустыне верхом на прекрасной лошади стало одним из счастливейших эпизодов в череде моих многочисленных жизней. Признаюсь, я много раз переживал его в душе и теперь почти не вспоминаю. Мои чувства настолько сильны, что способны преломить и исказить правду о том путешествии. Но в таком случае, как мог бы сказать мой друг Бен, мои чувства — истинное отражение того путешествия.

Мы добрались до удаленных внутренних областей Каппадокии за четыре с половиной дня. Пока мы ехали, я мечтал, чтобы путь никогда не кончался и лошадь замедлила бы ход. Сразу признаюсь вам, что за эти несколько дней что-то изменилось. Простодушная и ничем не осложненная преданность с моей стороны превратилась в нечто более глубокое и волнующее.

В первый вечер я ощущал неловкость. Соорудил для нас навес с помощью синей ткани, натянутой на четыре колышка, и положил под него одеяла. Я хорошо умел разводить огонь и готовить еду. Этим навыкам, как и многим другим, я научился в ходе своих жизней. (Некоторые навыки остаются в голове, другие — в мышцах, и я потратил не одну жизнь на познание ограничения первых и ценность вторых.) Но в тот вечер мне казалось, будто я никогда не занимался этим раньше. Когда София смотрела на меня, я волновался. Все казалось незнакомым.

С сильно бьющимся сердцем, испытывая почти материнское умиление, я наблюдал, как она ест рис, хлеб, турецкий горох и ягнятину. София была очень тоненькой и поначалу ела медленно. Но, постепенно освоившись, проявила отменный аппетит. Увидев это, я почти не притрагивался к еде, которую взял с собой. Хотел, чтобы хватило для нее.

Когда она протягивала руку за едой, на ее предплечье можно было заметить синяки. София никогда не упоминала о них, отчего мне почему-то становилось еще грустнее.

Мы улеглись на одеяла на безопасном расстоянии друг от друга. Я не знал, о чем с ней можно говорить. Мы были слишком близки, но ни один социальный слой не был бы в состоянии нас понять. Притворяться я не хотел. Мы устремили взоры вверх, и тут меня осенило, что единственная функция устроенного мной полога — скрывать звезды. Молча мы выползли из-под него вместе с одеялами, чтобы окунуться в сияние звезд. Я по-прежнему смотрю по ночам в небо, не в силах до конца поверить, что небо то же самое, что и в ту ночь.

Я не хотел, чтобы София думала, будто мне от нее что-нибудь нужно. Не хотел, чтобы она боялась. Не понимал, насколько близко или насколько далеко следует держаться. Какой разговор покажется обременительным? Когда начинает тяготить затянувшееся молчание? Когда станет раздражать излишнее внимание? И не обидит ли недостаток внимания? Я мечтал, чтобы со мной София чувствовала себя в безопасности. Она зевнула, потом уснула, а я охранял ее сон.

На второй день путешествия верхом я более отчетливо чувствовал обнимающие меня руки, особое надавливание каждого из ее пальчиков, грудь, прижимающуюся к моей спине. Иногда София случайно касалась меня щекой или лбом. Пока мы скакали галопом по сухим темным холмам, я представлял даже, что она задевает меня кончиком носа. Но ничего от нее не хотел. Я надеялся, что ей хорошо, и желал оградить ее от опасностей.

Когда мы остановились на ночь, София скорее смаковала еду, чем просто утоляла голод. Я заметил, как ее синяки желтеют, постепенно сливаясь с прелестным цветом ее лица. Я ощущал ее изначальное умение жить, устойчивость и понимал, что они хорошо послужат ей на долгом пути. Это нечто такое, что проносишь с собой из одной жизни в другую. Она не могла знать этого о себе, но я-то знал.

Та вторая ночь была намного холоднее, а я не смог найти достаточно хвороста для поддержания костра. Одеяла хотя и были толстыми, но не спасали от холода, и Софии никак не удавалось забыться крепким сном. Я видел, как она дрожит, ненадолго засыпая и вновь просыпаясь. Стал укрывать ее своим одеялом. Согревался энергией, а она дрожала от холода.

Не вполне решив, что буду делать, я пододвинулся к ней. Приближаться к Софии вплотную я не собирался, а просто хотел поделиться своим теплом. Стараясь отдать ей толику тепла, я обвился вокруг нее. Наверное, она почувствовала во сне мое тепло, и потянулась ко мне. Я старался не прикасаться к ней, сколько бы ни жаждал этого. Потом залез к ней под одеяло, и София по-детски прижалась ногами к моему теплому телу. Я почувствовал ее обнаженные лодыжки и ступни. Спиной она прижалась ко мне, и я обхватил ее руками. Она вздохнула, и я стал думать, кем я ей пригрезился во сне.

Мне не хотелось двигаться. Я чувствовал себя бесконечно счастливым, а этот момент был таким скоротечным. У меня онемела рука, но я не собирался вытаскивать ее из-под девушки. Существуют краткие моменты радости, которые приходится растягивать на многие пустые годы, а мне — как никому другому. Необходимо продлевать их как можно дольше.

На третий день пути я почувствовал, что ее тело у меня за спиной перестало напрягаться, и воспринял это как дар. Когда в полдень мы остановились поесть, София просыпала рис мне на колено и улыбнулась. Я бы хотел, чтобы она рассыпала и проливала на меня тысячу вещей — лаву, кислоту, кирпичи — и каждый раз улыбалась.

В ту ночь София забралась под одеяло и молча прильнула ко мне.

— Спасибо, — сказала она, засыпая и щекоча волосами мою шею, а макушкой уткнувшись мне в подбородок.

Я прижался руками к ее грудям, чувствуя, как ее сердцебиение мешается с моим пульсом. Старался держать нижние части тела на безопасном расстоянии, поскольку определенный орган не желал подчиняться общей дисциплине.

В какой-то момент ночи я, видимо, ослабил контроль и заснул крепким сном. Полагаю, мне снились прежние воплощения нас обоих, и я был сбит с толку. Лишь на мгновение проделал весь путь назад к той первой встрече, когда увидел ее, но это, вероятно, потрясло меня. Когда я проснулся, София находилась рядом. Я не вполне понимал, что она здесь делает и в какой точке времени мы находимся.

— Прости меня, — прошептал я.

Спит она или уже проснулась?

— За что тебя простить? — прошептала София.

— За то, что я с тобой сделал.

В тот момент я был сбит с толку, предполагая, что она должна понимать, что именно я имею в виду. Я ощущал такую сильную связь с ней, что не мог примириться с мыслью, будто София знает меньше моего. В это странное обманчивое мгновение мне показалось, что мы пережили одно и то же. Откуда взялось подобное ощущение? Я с грустью осознаю лишь одно: ни один человек не пережил того, что я.