Расплата

Темнело, и в окнах видны были зажженные свечи. На многих домах висели приспущенные в знак траура флаги. Чтобы обезопасить мотороллер, он припарковал его подальше от дома и пешком пошел в сторону своей улицы.

Народу стало еще больше, и все были возбуждены сильнее, чем накануне. С трудом пробился Антон сквозь толпу к своей двери. Но тут со стороны Императорского канала выехали полицейские машины и двинулись, сигналя ревущими сиренами и зажженными фарами, на толпу, газуя, тормозя, снова газуя, появилась конная полиция с обнаженными саблями, мотоциклы с колясками въезжали на тротуары, съезжали с тротуаров, и, свешиваясь с них, полицейские в шлемах били людей длинными черными дубинками. Началась паника, люди метались меж домами, но Антон, к своему удивлению, заметил, что сам он успокоился. Сперва он был несколько возбужден, но теперь, когда вокруг царили избиение и крики и люди падали, сбитые с ног, или, окровавленные, пытались укрыться в безопасном месте, он почувствовал странную покорность обстоятельствам. В маленький открытый коридорчик, куда кроме его двери выходила дверь рыбного магазина, набилось не меньше дюжины человек. Он был прижат спиною к двери своего дома. Ключ он держал в руке, но понятно было, что, если ему и удастся развернуться, открывать дверь нельзя, потому что толпа эта в одно мгновение заполнит и лестницу, и комнаты, а когда их удастся выставить вон, он многого недосчитается. Прямо перед ним стоял здоровенный парень, спиною изо всех сил прижимавший его к двери; но на самом деле и на парня тоже давили — те, кто стоял дальше. В правой руке парня был большой серый булыжник, который ему приходилось держать на уровне плеча. Чтобы в давке ему не сломали ненароком нос и чтобы иметь возможность дышать, Антону пришлось повернуть голову вбок, но краем глаза он видел грязные ногти и мозоли на пальцах парня.

Вдруг все отхлынули от двери. Парень оглянулся — может быть, хотел посмотреть, кого это он все время прижимал спиной, — вышел на середину улицы, снова оглянулся и остановился.

— Привет, Тон, — сказал он.

Антон вгляделся в широкое, грубое лицо. И вдруг узнал его.

— Привет, Факе.

Несколько секунд они смотрели друг на друга: Факе — с булыжником в руке, Антон — с ключом. Суматоха на улице продолжалась, но центр побоища переместился ближе к Принцеву каналу.

— Пошли наверх, — сказал Антон.

Факе колебался. Он посмотрел налево и направо, словно никак не мог расстаться со всем этим, но понял, что у него нет другого выхода.

— Только ненадолго.

Поднимаясь по лестнице, Антон слышал за собою тяжелые шаги по деревянным ступеням, и ему трудно было осознать, что это и в самом деле Факе Плуг. Он никогда не вспоминал о нем, в то время как Факе, конечно, продолжал существовать в этом мире. Они не пожали друг другу руки. О чем они будут говорить? Господи, зачем он его пригласил? Они вошли в комнату, Антон зажег свет и задернул шторы.

— Хочешь чего-нибудь выпить?

К его ужасу, Факе положил свой булыжник на рояль, который Антон только что получил в подарок на день рождения, — он услышал, как камень стукнул о крышку, и понял, что лак, должно быть, поврежден.

— Пивка, если у тебя есть.

Себе Антон налил стакан крестьянского вина из бутылки, стоявшей открытой со вчерашнего дня. Факе возился, пытаясь поудобнее устроиться в полотняном кресле, которое выглядело как огромная бабочка; Антон уселся на черный честерфилдский диван с продавленными пружинными сиденьями.

— Будь здоров, — сказал он, не зная, что еще сказать.

Факе приподнял свой стакан и выпил половину. Тыльной стороной ладони он вытер рот и посмотрел на книжный шкаф и полку с секстантами.

— Учишься, да?

Антон кивнул. Факе тоже кивнул. Он снова приподнялся и попытался сесть поудобнее.

— Не получается?

— Что за дурацкое кресло, — сказал Факе.

— Зато самый настоящий модерн. Сядь сюда.

Они поменялись местами, и Факе уставился на Антона, как будто теперь он мог его лучше разглядеть.

— А знаешь, ты совсем не изменился.

— Мне это часто говорят.

— Я сразу тебя узнал.

— Мне потребовалось больше времени, — сказал Антон. — Я не так часто видел твоего отца.

Факе достал из внутреннего кармана табак и начал скручивать сигарету. Антон протянул ему пачку «Yellow Dry» [66], но тот покачал головой. Может, он не должен был этого говорить, но Факе, действительно, был вылитый отец, только моложе, худее и в то же время мощнее отца. Впрочем, какая разница, почему он должен быть тактичным с Факе? Он мечтал, чтобы зазвонил телефон, тогда можно будет сказать — кто бы ни позвонил, — что ему нужно немедленно ехать в больницу, чтобы оказать неотложную помощь. В комнате было холодно и сыро.

— Я, пожалуй, зажгу печку, — сказал Антон.

Он встал и открыл вентиль. Факе кончил сворачивать сигарету, оборвал лишний табак с концов и бросил его обратно в пачку, зажатую между безымянным пальцем и мизинцем.

— Что ты изучаешь? — спросил он.

— Медицину.

— А я работаю в мастерской бытовых приборов, — сказал Факе, прежде чем Антон успел его спросить. — Ремонт и так далее.

Антон продолжал стоять у печки: он ждал, чтобы набралось достаточно нефти.

— В Харлеме?

— Харлем… — Факе посмотрел на него так, словно Антон был не в своем уме. — Ты что же, считал, что мы так и живем в Харлеме?

— Откуда мне знать?

— А ты не подумал, что после войны нам пришлось оттуда убраться?

— Да, конечно, — сказал Антон. Он открыл крышку печки и бросил в нее зажженную спичку. — Где ты живешь теперь?

— В Хелдере.

Спичка погасла по дороге, Антон зажег другую, бросил ее в печку и обернулся.

— Ты что же, специально приехал в Амстердам, чтобы кидаться камнями?

— Да, — сказал Факе и посмотрел на него. — Во дурак я, да?

Антон накрыл печку крышкой и сел. Если бы он теперь прямо предложил Факе уйти, тот сразу согласился бы; но такая возможность рождала в нем какое-то внутреннее сопротивление — как будто Факе не должен был думать, что от него можно так просто отделаться.

— Твоя мать еще жива? — спросил Антон.

Факе кивнул.

— Да, — сказал он через несколько секунд.

Сказал, словно признаваясь в чем-то, как если бы Антон спросил: «Жива еще твоя мать?» Антон вовсе не собирался его укорить, но, увидев реакцию Факе, понял, что подсознательно имел в виду именно это.

— Как получилось, что ты работаешь в мастерской? — спросил он. — Ты ведь учился в лицее?

— Да, полгода.

— Почему только полгода?

— А тебе не все равно? — спросил Факе, заталкивая табак головкой спички назад в сигарету.

— Стал бы я спрашивать?..

— После войны мою мать арестовали и посадили в лагерь. А я попал в католический интернат при Епископальной технической школе. И должен был там жить, хотя я и не был католиком.

— А что такого сделала твоя мать?

— Спроси у господ из Особого трибунала. Я думаю, ее подозревали в том, что она была замужем за моим отцом.

По тону, каким это было сказано, Антон понял, что он часто это повторял. И звучала эта фраза так, словно он не сам ее придумал.

— А потом?

— Через девять месяцев ее освободили, но в нашем доме кто-то уже успел поселиться. Тогда нам предложили жилье в Хелдере, где никто нас не знал. Там я поступил в техническую школу.

— Почему же не в лицей?

— Ты что ж, совсем ничего не понимаешь? — лицо Факе сморщилось и приняло брезгливое выражение. — Как ты себе это представляешь? Моей матери пришлось стать поденщицей, чтобы кормить и одевать меня и сестер. Знаешь, такая женщина, в платочке и с хозяйственной сумкой, которую можно встретить на улице рано-рано, не позже полседьмого утра. В сумке у нее щетки, тряпки, моющие средства — все это она должна приносить с собой. Когда она возвращалась домой — вечером, к обеду, — то еле передвигала ноги. А теперь она лежит в больнице, если тебе интересно и это, правая нога у нее вся желтая с коричневыми пятнами, и из нее течет вода. А левая две недели назад ампутирована. Так. Теперь ты доволен, доктор? — Он допил свой стакан, со стуком поставил его на стол и откинулся назад. — Какова разница, а? Мы учились в одном классе, твоих родителей расстреляли, и все-таки ты изучаешь медицину. И моего отца тоже шлепнули, а я чиню газовые колонки.