Долг

– Никак нет, товарищ подполковник. Все решаем в рабочем порядке с товарищем замполитом.

– Это хорошо, – кивает головой начальник госпиталя. – Продолжайте.

– Есть продолжать, Евгений Петрович!

Начальник жмет руки мне и замполиту, затем, помедля, Спиваку. По замполитову лицу я хорошо читаю, что он мною доволен. Еще больше доволен Спивак, который ни хрена еще не сделал, а уже получил благодарность начальства. На прощание начальник озирает чистую часть пола, где на свежей мастике матово видны отпечатки его хромовых сапог, смотрит на меня с нестроевой усмешкой и уходит. Раскусил меня, собака, за что люблю его и уважаю еще больше.

– Это надо отметить, – предлагает Валерка.

– Завтра отметим.

Валерка со мной не согласен: завтра – другое, завтра Новый год, а нынче – отдельная тема, и ее надо спрыснуть. И вообще мы за приезд еще не выпили. Черт с тобой, говорю Спиваку, так и быть, раскошеливайся, а сам прикидываю, где можно спирт достать за деньги. В полку бы враз смотались к Вилли или купили на месте с двойной переплатой – в полку спиртное у кого-нибудь да есть почти всегда. Здесь же, в госпитале, я за забор еще не бегал и внутри не проверял. Причины не было, да и побаивался. Вокруг госпиталя воинских частей понатыкано – немцу некуда ступить. Однако в медицинском учреждении должно быть много спирта. Эх, блин, у замполитра не спросил, от того частенько свежачком попахивает... А что? Спросить и пригласить, мы же все трое именинники, нам всем троим пожал руки начальник. Но с офицерами я уже пил, и ничего хорошего из этого не вышло. Офицер потом ведет себя как девушка, с которой ты по-быстрому разочек переспал: держит дистанцию и напускает строгость. Притом чем нормальнее офицер, тем ненормальнее он себя ведет после пьянки с солдатом. Что бы там ни говорили на политзанятиях, в армии были, есть и будут четкие кастовые различия, как в государстве Индия. Я не говорю, плохо это или хорошо, я говорю, как оно есть. Ну стыдно офицеру, что он напился с рядовым. Снимем погоны – будем на равных. Пока мы при погонах – каждому свое, в том числе и место.

А вообще, кто их, офицеров, разберет. Когда я в роте охраны писарил, попал в штаб армии в командировку «прикрепленным». Большие учения готовились, в штабе не хватало рисовальщиков. В начальники мне достались подполковник и майор. Работа была ночная: вечером поступала вводная, утром надо было сдать расчеты и новую расписанную карту. Примерно в полночь подполковник и майор доставали из сейфа литровую бутылку немецкой водки. Я работал и слушал разговоры про штабные их невзгоды и лишения. Часу в четвертом офицеры вспоминали про меня. «Ну что, солдатику нальем?» – спрашивал майор. Подполковник жевал и мотал головою: нельзя, не положено. «Так ведь он же с нами все невзгоды и лишения...» Когда оставалось совсем уж на донышке, пережитые невзгоды и лишения прошибали в подполковнике человеческие чувства. Мне в стакан выливали остатки, я глотал залпом и говорил: «Спасибо». Так повторялось едва ли не каждую ночь. Потом я выпил с дембелями в автобатальоне, пришел на службу с запашком, и подполковник с майором меня тут же списали обратно, в охранную роту. Но в принципе начальники были нормальные, всегда мне чаю наливали и бутербродами делились. Так что я не в обиде на них, просто – армия, и ничего не поделаешь.

Спирт я купил в хирургии, литровую банку за двадцать пять марок. Дал пачку сигарет штабному писарю – тот подсказал, к кому в хозчасти подойти. Я подошел и тоже пачку дал, меня с хозчасти на вольнягу в хирургии вывели. Вольняга есть гражданский человек на военной должности. До хрена он заломил, конечно, но я здесь не хозяин, он – хозяин. Банку я нес по территории внутри рулона ватманского, с которым ходил и в штаб, и в хозчасть. Если солдат идет по территории с пустыми руками, у встречного начальства сразу вопросы возникают.

Валерка из столовой отделения притаранил только хлеб и сахар. Ужин на раздатку еще не принесли, оправдывается Спивак, в буфетной шаром покати... Ладно, говорю, сейчас придумаем. Подбросив уголь в печку, спускаюсь вниз по лестнице. Валерка топает за мной. Заходим в клуб, оба смотрим налево, на двери музея, но поворачиваю я направо, под лестницу, где серая дверь на висячем замке. Дужка замка не защелкнута, нашим легче. В подвале темно, но я привык ходить на ощупь. Два поворота, и новая дверь со сквозным «английским» замком. Лезу в нагрудный карман, достаю две упругие проволочки. И без того темно, как в желудке у негра, однако я по привычке зажмуриваюсь. Щелчок, потом другой, дверь на себя с предельной осторожностью. Открываю глаза: в соседнем помещении свет выключен, и это хорошо. Я знаю, где кнопка, но свет мне не нужен. То, что мне требуется, белеет в темноте двумя неровными холмиками. Тащу Валерку за рукав, выдергиваю из-под ремня край его гимнастерки и шепчу: «Держи так». Картошка еще мокрая, почистили недавно, а репчатый лук уже высох. Над головой кто-то топает, двигает что-то железное. Вывожу Валерку, запираю дверь. Наверху, под лестницей, велю Валерке обождать, иду в музей и приношу коробку из-под красок.

– Ваш сюда.

– Ну ты даешь! – Спивак рассматривает содержимое коробки, слегка ее потряхивая. – И сковородка есть?

Сковородка извлекается из сокровенного места и водружается на печку. Валерка кромсает картошку и лук на куске мебельной фанеры хорошим немецким ножом. Под окном у меня холодильник – фанерная тумбочка, на всякий случай повернутая дверцей к стене. Там уже охлаждается спирт. Из тумбочки я достаю пачку немецкого сливочного маргарина – привет ворюге-завстоловой, – отрезаю половину и кладу на сковородку. Маргарин шипит и пузырится.

– Где мы были? – спрашивает Валерка. Объясняю: были мы в овощерезке, а над ней столовка офицерская. Вход в нее с противоположного от нас торца клуба, а подвалы общие. Валерка уважительно качает головой и спрашивает, есть ли соль. Соль-то есть, зато вода в чайнике кончилась, нечем будет запивать. Спивак хватает чайник и мчится в клубный туалет. Я вываливаю картошку с луком в сковородку и шевелю деревянной лопаткой. В овощерезку я хожу нечасто, но лопатку выточил сразу после первой ходки. Накрываю сковородку тем куском фанеры, на котором работал Спивак. Некоторые, я знаю, любят жарить картошку до хруста, тогда сковородку накрывать не следует, но я люблю подпаренную, в ней лучше чувствуется лук, что, кстати, в детстве я дико не любил. Солить картошку надо по готовности.

Есть у меня и кружки, и стаканы. В стаканы наливаем спирт, в кружки – воду. До армии я даже водку не пивал, только сухое и коньяк, так было модно.

– Ну, – поднимает стакан Валерка, – давай за нас.

Мы выпиваем, запиваем и закусываем, стуча ложками и обжигаясь. Валеркин тост «за нас» означает «за фарц, за бравых самовольщиков». Вслух мы так не говорим, но каждый понимает. Мы тоже – каста. Рядовые все или ефрейторы (сержантам за колючку бегать не положено), но держимся круче штабных писарей. Нас даже внешне от обычного солдата всегда и сразу отличишь. Почему – я не знаю. Не то чтобы походка или внешний вид... Но сразу ясно: идет группа солдат, и с ними – самовольщик. В Союзе этого, наверное, не понять, там солдатам дают увольнительные.

Здесь, в Германии, увольнительных нет. Страну немецкую солдатик видит только через щели в стенке броника. Можно прослужить весь срок, и будут у тебя перед глазами только полк и полигон, а остальное – через щель в железе. Почему здесь так – не объясняют. А ежели не нравится – давай шуруй через посты, а мы тебя подстрелим.

– О! – выпаливает вдруг Спивак и давится картошкой. Картошки у нас много, на литр хватит, а вот хлеба Валерка принес маловато. – Я, блин, забыл тебе сказать: Вовку Иваненко застрелили.

– Да ты чё! – говорю я и чувствую между лопатками нехороший холодок. – На посту, в охранке? А кто стрелял?

– Не говорят. Из девятой роты кто-то. Я у Витеньки спросил на тренировке, он мне только кулак показал. Инспекторскую завалили, да еще труп в охранной зоне. Озверели все, но я их понимаю. Могут под шумок и Бивня снять.