Парень

Парнишке нашему оставалось только учиться, отец оплатил ему подготовительные курсы и занятия, только ходи. Четыре раза в неделю он по полдня проводил в Будапеште. В феврале пришло время подавать заявление. И он снова подал на философский. Хотя кто-то советовал ему: надо еще куда-нибудь попробовать, а то ведь, если не поступишь, загребут в армию, тогда все, конец, два года пропадут, а через два года уж точно не сможешь к жизни вернуться. Человек этот так и сказал: к жизни, понимая это так, что за два года мозг совсем отупеет от алкоголя, ну, и от муштры, от насилия, которые, как известно, царят в казарме. И ведь надо еще учесть, что за два года ты потеряешь столько нервов, что покончишь с собой или с ума сойдешь, и тогда можешь ставить крест не только на философии, а и вообще на всякой науке, на всяких университетах, причем не из-за политики — тут бы ты еще мог даже гордиться, считать себя жертвой, — а просто потому, что будешь лежать, пуская слюни, в каком-нибудь госпитале, а то и вообще в могиле.

Парень наш пока не думал о другой, более легкой специальности, в этом году он еще держался за философию, и когда на медосмотре познакомился с одной девчонкой, которая тоже проходила медосмотр, чтобы получить справку для поступления на искусствоведение, потому что был такой дурацкий порядок, что медицинская справки нужна, если ты хочешь быть, например, искусствоведом или философом. Словом, когда он разговорился с этой девчонкой, которая вообще-то была ничего себе, только толстовата немного, или, вернее сказать, полновата, — он и ей сказал решительно: поступаю на философию. Девчонка повторила слово, и в голосе ее было что-то такое, какая-то такая удивительная, ласковая интонация… Парень наш ни разу еще не слышал, чтобы слово это звучало с такой интонацией. Родители произносили его так, будто это было название какого-нибудь заграничного города, одноклассники — примерно таким же тоном, каким, например, говорили: медицинский факультет; словом, чтобы оно звучало так мягко, будто это и не слово было, а шелковый чулок, — такого еще не было ни разу.

После осмотра они шли вместе и по дороге разговаривали. Парень наш в каждом слове девушки ощущал ту же шелковистую мягкость, которую никогда до сих пор не ощущал, потому что, хотя с точки зрения умственных способностей он был вполне на высоте, о внешности его этого никак нельзя было сказать. Родители так и не смогли прийти к твердому мнению, от кого из предков получил парнишка такую неудачную внешность. Но отец сказал: если кто-то из предков и выглядел так же, то ведь все равно, ему тоже досталась жена, иначе бы нас с тобой не было, — стало быть, найдется жена и для парня. Будь спокойна, говорил он жене, будешь ты еще держать на руках внучат; а она очень об этом мечтала. Было у нее свое твердое представление, как это должно произойти: она будет уже старая, но еще вполне в силах, и за ней не будет никакой ответственности за малыша, только одна радость. Конечно, сейчас пока нельзя было с уверенностью знать, случится ли такое с их парнем, и совсем уж трудно было угадать, доживет ли ее муж, отец парнишки, до того возраста, когда это произойдет… Ну и, опять же, — сказал муж, — оно и не так уж важно, как выглядит мужчина, а важно, какой он внутри; скажем, киноактером быть — ничего тут хорошего. Да не собирается парень в киноактеры, — сказала жена, и они уснули, успокоенные, хотя парня еще не было дома.

У девушки, которую наш парень встретил на медосмотре, было такое настроение, что она готова была влюбиться в первого встречного, хоть бы и в нашего парня, — с досады, потому что ее неделю назад бросил друг. Ты не сердись, сказал он ей, я тут столкнулся с — и он назвал имя девчонки, которая ходила в ту же гимназию, что и наша девушка, и была известна тем, что все ребята, как один, хотели добиться именно ее, в отличие от нашей девушки, у которой формы все-таки были немного более округлыми, чем положено в этом возрасте. Тут наша девушка и приняла решение — особенно когда бывший друг попался ей навстречу на площади Освобождения об руку со своей новой пассией, они чуть носами не столкнулись и в смущении только и пробормотали: привет, привет. Словом, тут она решила, что отомстит ему, и каждый день, каждый час разжигала в себе мстительное чувство, и наш парень как раз попал в эпицентр этого разгорающегося пожара. Но он этого, конечно, никак не почувствовал, потому что настоящую любовь от любви, разгоревшейся из мести, отличить невозможно. Это примерно то же, что убийство: жертве, можно сказать, все равно, каковы были мотивы убийцы, жертва лежит на полу в луже крови, а преступник успел прикончить еще и мужа ее, который вышел из соседней горницы.

Это была пожилая супружеская пара, жили они на краю деревни, жили одни, потому что дети перебрались в город, там работу, конечно, легче найти, сказал как-то муж, встретив соседа, но все-таки, что говорить, плохо, что они так далеко, а мы тут одни. Тоска, как ни глянь. Так что им все равно было, с какой целью было совершено убийство: с целью наживы или еще что. Они лежали, мертвые, в кухне, на полу. А убийцы уже, как говорится, и след простыл. Из города примчались дети. Был телефонный звонок, который они сначала взять в толк не могли, — что отец с матерью лежат, убитые, в кухне, на полу: кому могли помешать несчастные старики? Там даже что-то вроде обвинения прозвучало в их адрес, то есть в адрес родителей: ведь сколько им говорили, чтоб поменяли дверь и поставили хороший замок, а они — нет и нет, то ли денег жалели, то ли что. А вот детям этим, живущим в городе, и в голову не пришло, что все мясо от заколотой свиньи, кроме кожи да копыт, из которых мать дважды в год холодец варила, — все остальное рано или поздно оказывается в городе. И что для стариков единственное, что еще удерживает их на этом свете — это потребность отдавать детям все, что у них есть. А теперь отдали и жизнь, — пускай не в прямом смысле, но все равно, они и жизнь отдали ради детей своих, когда оказались в руках убийцы.

Вот и наш парень рухнул в мстительный пожар, пылающий у девушки в душе, так же самозабвенно, как те старики в своем домике на краю деревни, которые сразу избавились от тоски, не отпускавшей их до последних дней жизни. Потому что старики чувствовали, что тоску эту дано им нести в душе до конца, и хотя не знали они, когда он наступит, этот конец, не знали, что уже на следующий день после того, как старик разговаривал с соседом, — то есть хоть они и не знали этого, но те слова все-таки были правдой. Как слова человека, который сказал, мол, я до конца жизни своей буду любить жизнь. И на рассвете сел в машину, вставил ключ в замок зажигания, завел — а дальше уже не стоит и продолжать, потому что конец был таким же, как в любом ДТП со смертельным исходом, с той одной-единственной разницей, что жертвами других ДТП был не этот человек, который любил жизнь.

Девушка, таким образом, была девушкой мстительной; подруга, которая увидела их, девушку и нашего парня, вместе, даже подивилась, до чего же этот парень, мягко говоря, не красавец. Она даже потом сказала нашей девушке: кому ты хочешь отомстить-то? И девушка ответила: ему, бывшему другу, который оказался таким подлецом, и всему миру, всем парням, пускай видят, какие они! И она сама будет решать, это будет ее прихоть, ее минутное настроение, ее душевное состояние, кого она себе выберет, и если она захочет, то выберет именно такого человека, с такой незавидной внешностью. Ты же только самой себе напакостишь, — сказала подруга. Кого это заденет-то, подумай, а над тобой все только смеяться будут, что ты после — и она назвала имя бывшего друга — связалась с парнем, у которого такая внешность, да к тому же никакой перспективы в жизни. Но вот в чем подруга ошиблась: когда бывший друг увидел девушку с нашим парнем, в нем снова вспыхнула любовь к ней. Так что девушка наша могла гордиться, что нашла такое дальновидное решение, выбрав себе в кавалеры нашего парня; впрочем, это решение было дальновидным, даже мудрым и в том случае, если бы бывший друг не вернулся к ней: ведь тогда непритязательная внешность нового кавалера была бы ей чем-то вроде епитимьи — не за ее прегрешения, а за грехи всего мира, и она до конца своей жизни исполняла бы эту епитимью. То есть могла бы стать вроде как святой, и при этом даже можно было не опасаться, что наш парень уйдет и станет увиваться за другими женщинами, как всякий мужчина, когда первый порыв сексуальной страсти, будучи удовлетворенным, утихнет. И мужчина становится поистине неистощимым, придумывая все новые и новые объяснения, почему так затянулось совещание или почему не получилось у него, возвратившись из командировки, в тот же день попасть домой. Он даже не остановится перед тем, чтобы попытаться выжать сочувствие у оставленной дома жены, описывая в красках, почему он не решился поздно вечером добираться домой, ведь вот и в новостях, например, сообщали про того актера, который глубокой ночью, ну и так далее, и чем это кончилось, а ведь он, бедный, то есть актер этот, так любил жизнь, и вот, недолго ему пришлось ее любить. И жена, проникнувшись пониманием безвыходности сложившейся ситуации, уже согласна считать мужа скорее исполненным высокой ответственности человеком, который не хочет рисковать без особой нужды благополучием семьи, чем мерзавцем, который хватается за любую возможность, чтобы провести лишнее время с любовницей, а на оставленную дома жену плюет с высокой колокольни. В этом жена глубоко заблуждается: на самом деле муж, оказавшись на свободе, не хочет упустить ни единой возможности, ни единого предлога, чтобы повести новую бабу в бар, потом в гостиницу, чтобы сполна насладиться счастьем редких свиданий. И когда на следующий день, вечером, муж наконец оказывается дома, рядом с женой, и та собирается, после разлуки, испытать несколько сладких минут, он отворачивается и говорит, что командировка была ужас какая утомительная, столько времени за рулем, да волнение, состоится ли сделка, ты потрясающе выглядишь, но, честное слово, извини, не получится у меня сейчас. И жене даже тут приходится быть понимающей, делать вид, что она и не думает принимать всерьез дурацкие сплетни, что, дескать, муж изменяет ей направо и налево, — потому что не хочет она разрушить семью.