Новый Мир ( № 6 2008)

— В доме устроили отделение Канатчиковой дачи, — засмеялся старший.

— Белых Столбов!! — захохотал младший, и его щеки стали еще круглее.

— А Сережку все-таки жалко. Бинокулярный микроскоп у него был — застрелись!

— А духовой пистолет? А энциклопедия? А немецкая железная дорога на электрическом ходу?

И второй случай имел происшествие, когда мальчиш-кибальчиш также не нарушил военной тайны.

Шел по обочине со станции некто носатый, высокоростый, усатый и смешной. Старый, морщинистый. И узнал его мальчик, и приблизился он к нему, дабы снизу вверх посмотреть на уважаемейшего из пишущих скоморохов, пусть и не удостоенного звания писца, но любимого в народе. Был старик озабочен, и десницу его оттягивала авоська со снедью, благоприобретенной на колхозном рынке у станции, — головкой цветной капусты с неизбежными пятнами желто-серого тления на кучерявой белой плоти, шестью обреченными картофелинами и ломтем нежного и жирного крестьянского творога, недальновидно обернутого в промокшую оберточную бумагу (следовало бы запастись стеклянной банкой). Шуйца же его была пуста и совершала произвольные перемещения в пустопорожнем осеннем воздухе.

— Евсей Иванович! — промолвил мальчик, робея и приближаясь.

— Честь имею, — затрудненно ответил морщинистый, раскачивая сетью со снедью.

— Я чрезвычайно обожаю ваши стихи для детей.

— Спасибо.

— А во взрослых стихах вы разбираетесь?

— Смею надеяться, молодой человек. Вы хотели о чем-то спросить? О Маршаке? О Маяковском, Пастернаке? Может быть, Симонове? Суркове?

— Сообщите мне, прошу вас, Мойдодыр Айболитович, что такое “жимолость” и “кривда”?

— Что-что?

— “Жимолость” и “кривда”. И почему у козы-безбожницы глаза золотые.

Зрачки смешного, усатого и высокоростого очевидно расширились. Он присел, похрустывая коленными суставами кузнечиковых ног, он неаккуратно разместил авоську на пыльных зарослях подорожника, помогающего лечить поверхностные ранения кожного покрова, и напряженно заглянул мальчику в веснушчатое лицо.

— Где ты слышал эти слова, молодой человек?

— Я не могу вам сказать, Евсей Иванович. Это военная тайна.

— Военная тайна имени полковника Гайдара? Один сервильный ублюдок, один гуманитарствующий голем и одна — пусть и гениальная — сволочь решают судьбу российского Овидия Назона, а может быть, и Данте Алигьери. Ха! А я, не последняя, дьявол подери, фигура в отечественной критике и литературоведении, низведенная до колодок не то счетовода, не то скомороха, случайно узнаю об этом от ёршика, встреченного на окраине нашего — благоухающего сосной и пенькой — садка для откормленных мурен? Так, что ли? Так? Так? И я… в дневнике… Боже, зачем? Почему? Дневник — бессмертную душу свою — мог бы и пощадить, скажи мне, молодой человек? Да хоть бы и с помощью тайнописи? А?

— Вы изъясняетесь подобно простолюдину, опьяненному ячменным пивом, и я не понимаю вас, Евсей Иванович, — удрученно промолвил мальчик, располагая лицо под углом в сорок пять градусов. — Я не знаю, кто такой Овидий Назон, и не слышал, что такое “пенька”.

— Стебли конопли, молодой человек, стебли конопли, благотворные для народного хозяйства, скажем, для изготовления авосек и мешков, да и еще кое-каких товаров 14 . — Евсей Иванович, бережливо пользуясь отвердевшим голосом, встал во весь свой преувеличенный рост и вытер глаза довольно клетчатым носовым платком. — Прощайте. Впрочем, я добавлю: жимолость — благоуханный садовый кустарник. Кривда — не менее, чем неправда. Воззвавший эти слова из всемирной безымянной копилки в ближайшее время, скорее всего, умрет на виселице. Это значит, что вопрос о золотых глазах безбожницы козы (вероятно, наклоняющей свою худощавую шею под топором самостоятельного bourreau в кожаном переднике), вопрос о том, почему именно “кривая” июльская улица, бурля, смывала французских королей, может решаться только грядущими поколениями свободных, праздных и праздничных словознатцев. Ибо наши уста, юноша, простите пожилого человека за неуместную высокопарность, уже навеки зашиты просоленной и даже, я бы сказал, просмоленной пеньковой нитью. Атеперьивпрямьпрощайте. Fare thee well, and if forever, still forever, fare thee well 15 . И да не приключится с вами, молодой человек, ничего дурного в проклятом доме, на опушке темных государственных лесов.

Слабость свойственна даже взрослым, не правда ли? Проявим и мы надлежащее великодушие. Если Евсей Иванович и всхлипывал, уходя и раскачивая пеньковой авоськой с продуктами питания, то мальчик предпочел этого не услышать. Также отметим: предпочел не запомнить странных мнений и выражений выдающегося пишущего скомороха, списав их на счет воздействия ячменного пива, несомненно поступившего в его организм в виде водки на станции железной дороги.

16. Стирка белья в спецфилиале дома творчества

В особой кладовке во флигеле сохраняется продолговатое корыто, посверкивающее цинковыми снежинками, два цилиндрических жестяных бака разного размера, ребристая стиральная доска из того же металла, но в деревянной раме. От попадания воды березовая поверхность дерева отполировалась и приобрела особенный матовый блеск, как морские камешки в окрестностях Симеиза, когда обсохнут. Для устранения упорных загрязнений на мелких вещах предусмотрен эмалированный тазик — снаружи синий, внутри желтоватый. Большой бак не применяется, потому что наволочки и пододеяльники писцов два раза в неделю очищают в неведомом городском месте, обменивая на новые.

В хозяйстве обладаются также предметы, которые мать называет катком и вальком, а Дементий Порфирьевич — скалкой и рубелем. Если первый схож с преувеличенной скалкой для теста, то второй представляет собой дугообразную рифленую плашку твердого дерева, покрытую народной резьбой по дереву и снабженную ручкой. На скалку наматывают выполосканное белье и с помощью рубеля катают его по деревянному столу с целью обезвоживания с малым износом. “Надо бы в дом купить такие, — бормочет мать, — легче, чем выкручивать, и правильнее для тканей, особенно ветхих”. Впрочем, впоследствии в кладовке отыскалось также механическое достижение передовой научной мысли, на совесть сработанное за границей из двух натуральных каучуковых валиков на алюминиевом основании; таким образом, скалка и рубель утратили свою минутную славу.

Когда оцинкованный бак извлекают из чулана, он звонко грохочет, задевая за братские предметы, как поступил бы на его месте любой тонкостенный металлический сосуд. Мать заранее изготовила на терке несколько горстей стружки из мраморного хозяйственного мыла (белого с фиолетовыми прожилками). Мыло разводится в тазике остатками теплой воды из чайника, пенистый и пахнущий родным домом раствор заливается в бак, уже поставленный на плиту. Дементий, взобравшись на табуретку, наливает в бак два ведра воды, затем бросает туда подаваемые матерью трусы, майки, сменные воротнички для рубашек Алексея Петровича, манишки и манжеты Аркадия Львовича, подвязки для носков и нарукавники.

Светлое и темное обрабатываются отдельно. Отдельно стирается также исподнее Рувима Израилевича; его замачивают, но никогда — по его собственной смущенной просьбе — не кипятят. (“Шелковое-то оно шелковое и действительно от хлорки может расползтись, да все заношенное, перештопанное”, — не одобряет мать.) Впрочем, двое писцов помоложе тоже стесняются, когда приносят во флигель очередной сверток из “Литературной газеты”. “Сочинители! — в тон матери отвечает Дементий Порфирьевич. — Носки дырявые у всех троих. Не нюхали они военной дисциплины”. — “Носки стремительно изнашиваются, Дёма, — вступается мать за писцов, — а новые достать затруднительно”. — “Ты кому это говоришь, Маша? — Дементий, напрягая бицепсы, с видимым наслаждением крутит ручку американского агрегата, и прямой кусок холста, не обметанный по краям, выходит из валиков почти совсем сухим. — Вот русский носок, я его ни на что не променяю! 16 ” — “Писцы носят не сапоги, а ботинки”, — упорствует мать. “По глупости, — заключает комендант спецфилиала Дома творчества. — Ты сообрази, Мария. Сохнет портянка быстрее. Изнашивается меньше. Если сапог великоват, ты даже этого не заметишь. Кожа в ней чувствует себя куда лучше. А в полевых условиях, скажем, ее можно изготовить самостоятельно! Да и боевую рану перевязать, чтобы не истечь пролетарской кровью”.