Как жить?

Зашли в городской туристический центр. Дали ей какую-то бумагу. В назначенный час встретились на вокзале и поехали на электричке в Орехово-Зуево, там через час пересадка до Киржача, вроде бы уже Владимирская область. Да, вечер уже, я ничего не вижу, не знаю, ведет Лариса.

Была она деловая. Рюкзак. Полная уверенность в своих действиях. И ровно — без всякой назойливости. Знакомы мы были так себе: привет-привет. И тут я не ощущал никакого давления. Ну, едем. Идем себе и идем. Обветренное лицо, слаженная фигура, я не чувствовал женщину, шел с другом, которому доверял и с которым не было даже намека на какое-то половое различие. Странным образом это нас сближало.

В Киржаче уже темень. Прошли через весь городок. На окраине вижу колодец-журавль. Хочется пить, как с похмелья. А может, так и было, со вчерашнего. Нагнули мы этот «журавль», деревянный хобот, набрали воды из колодца. Дала она кружку. У меня ничего не было. Я пью — удар в голову. Настолько чистой, холодной и вкусной была вода, я удивился: как же можно еще что-то пить, например, водку, ведь от такой воды еще больше хмелеешь. Исполненный счастья и чистоты от такого открытия, пошел дальше, за ней.

Шли полями, лесами. Черное небо в кружеве звезд. Где-то через час остановились на большой поляне, у реки — Киржач, наверное. Натянула она палатку. Легли, как шли, одетые. Хотя тепло было, но по-весеннему, с легкой прохладцей, тем более от реки. А в палатке нормально, тут же уснули.

И вдруг через сон слышу — топот. Кто-то мимо прошел? Нет, топчется у палатки. Тут не до сна, кто же это может быть? Среди ночи, вдали от людей. Бродяга какой? И чего у него на уме? Если этот ум вообще есть в наличии. Переполохался я. А подруга спит, не шевелится. Толкаю: «Лариса, тут кто-то ходит!» И как нарочно, прямо над ухом топ-топ.

— Да ежик, — сказала она и перевернулась на другой бок.

Мало ли что во сне брякнет. Какой там ежик — топот слоновый. Не по асфальту же — на траве, на земле. Точно — человек! И чего от него ожидать? А он не уходит. Я уже всем нутром чувствую его близость. Страшно. Вспоминаю: лучший способ защиты — нападение. Был у меня раскладной нож. Достаю, лезвием вперед выхожу из палатки. Понимаю, конечно, — бестолку. Если правда разбойник, тут же перехватит и сам зарежет. А, с другой стороны, если не разбойник, то кто же это? Ну, не ежик же, в самом деле!

Выхожу. Топота нет. Никого нет. Тихая звездная ночь. Как в раю. Мы же на поляне. Тут некому затаиться. Ничего не пойму. Ведь кто-то сейчас ходил, топал. И кто? Где он? Теперь я походил. Вокруг палатки. Смотрел, оглядывался. Черный лес шагах в пятидесяти, никто не мог убежать незамеченным. Сильно озадаченный лезу обратно в палатку. А Лариса в полусне говорит: «Да ежик был, а ты его вспугнул». И опять на другой бок. Как ни в чем не бывало.

Да как же маленький ежик может так топать! В голове не умещалось. Но было уже тихо-тихо. Я уснул.

Утром мы вышли вместе. Туман уже растворялся в реке. Солнце вставало из леса. Было светло и празднично. Вся поляна в цветах. Ромашки белые, васильки, трава цвела. Сроду не видел такой роскоши. Лариса пошла собирать какие-то травы, а я как встал, так и шелохнуться не мог. Не знал, что столько красоты существует на свете. И всего-то надо для полного счастья: воды из колодца и вот этот майский цвет на поляне. И всего-то 2–2,5 часа езды от Москвы.

Оказывается, объяснила Лариса, это действительно ежик так топает. Ночью обходит владенья свои. Интересуется. Она это знает. А я, значит, лопух. Испугался напрасно. Она говорит, а меня разбирает от счастья.

Казалось бы, от чего? Ни костра, ни шашлыков, ни ебли. А просто: колодец, цветы и теперь еще ежик. И так все это — самое простое, естественное — неожиданно, случайно. Дарит даже не радость, а нечто большее — счастье. Счастье, что ты родился, жив и можешь наслаждаться. Это чувство тогда возникло у меня впервые и больше, кажется, не было. Были другие чувства, порой оглушительные, но такого вот не было.

После этого заходил я к Ларисе домой. Планировали путешествия. Она жила в старом доме на Трубной. Так себе, трущоба. А мы парили уже на Валдае, на Севере, или где-нибудь в горах. И, глядя на это простое, обветренное, бесхитростное лицо, я знал интуитивно, что этого больше никогда не случится.

Больше я ничего не помню, связанного с Ларисой. Может, виделись в институтских коридорах. Привет — привет. Жизнь разбросала. А я же до этого на Тянь-Шане, после двух перевалов, с альпинистской группой восходил на пик Маншук Маметовой, героини Великой отечественной. 4100 км. На снеговой вершине — обозрение гор. Верхотура земли, прямо на небе. И даже не верится, что за белыми вершинами и ледниками там, внизу Алма-Ата. Южная, с садами и яблоками — апорт.

А тут, чего уж такого? Ежик. Страху я натерпелся. Может, поэтому счастлив я был, как никогда.

Курица

И двор не мой. И курица не моя. А надо же случиться такому…

Приехал летом в деревню к тетке. На каникулы. В Тютняры.

Скучал. Было мне лет 10.

Не то, чтобы шибко тянуло к общению, но все же здесь кто-то ведь должен быть. Выхожу — и пустыня. День так, два — никого. Ходит одинокая курица, так, для вида чего-то клюет.

Не любил я деревню. А чего в ней любить, если нет никого? Ну, ходит курица. Она как ходит? Придет и уйдет. Даже не поздоровается. Я ее тоже не замечаю — глупая птица. Собака — та подойдет, мы пообщаемся. Но в ту пору не было и собаки, вообще никого. Сидел в своей детской тоске, как на далеких песках в безлюдной пустыне.

…Там в городе, дома, я недавно похоронил дятла. У нас был такой финский дом под шифером и огород. Стоял сарай. И дерево. Был дятел. Красивый. Серый с цветными перышками: где красное, где синее, где изумрудное. Однажды подошел к сараю и вижу: дятел есть и нет дятла. Лежит на земле труп. Красные лапки застыли.

Жаль было до слез. Какая-то тайна коснулась меня. Ну как же! Жил-жил, ведь не мог же он так, ни с того, ни с сего, взять и исчезнуть навечно.

Вырыл ямку, обернул дятла в фольгу, положил сверху стекло. Обеспечил, так сказать, доступ к телу. Мавзолей. Похоронил как фараона.

Так это же дятел был! А тут ходит какая-то курица. Ни она меня, ни я ее — друг друга не замечаем. Даже не интересуемся. Иной раз зайду в сарай, вижу — яйца. Принесу домой к тетке. А так никакого общения. Ходит, клюет.

Их в курятнике много было. Но почему-то именно эта курица выходила во двор, когда мне было тоскливо. Я не обращал на это внимания, пока она не умерла. И теперь лежит у крыльца бездыханная, и я не знаю, что же мне делать. Сижу на ступеньке в недоумении. Обыкновенная курица. Чем она отличается от других?

Не помню, долго ли я так сидел, вдруг вижу — весь птичник марширует у меня во дворе. Не только куры. Идут гуси, идут утки… Со всей деревни. Просто так как бы идут. Молча. Мимо. Только глаза стреляют. На меня. Чего с пацана взять? Я не понимал ничего. А они вроде бы себе на уме, чего-то понимают.

Даже петух взлетел.

Запоздалая ревность?

Может быть, он и в самом деле ее любил?

Степан

Мать Вали пошла на базар. Купила поросенка в Касимово. И принесла домой. В избу. Оставила одного с внучкой Юлей. А сама пошла доить корову, чтобы накормить поросенка молоком.

Он ведь маленький был, но шустрый. Перерыл пятаком и кухню, и коридор. Уж Юля волнуется: «Степан, кричит, Степан!». А этот Степан все роет и крушит. Весь в крупе и муке. Что ему надо? Конечно, ему надо поесть. С базара, ведь неизвестно, когда поросенка кормили.

Пока мать принесла молоко, Степан все разрушил, что мог. Юля обняла, поцеловала его. А он на нее никакого внимания. Но потом! С молоком! Он наелся, залег, самый счастливый.

— Теперь я знаю, — говорит Валя, — когда Юля переживает, она переживает за себя. Это у нее от рождения. А поросенок, конечно, — любовь. Он ведь маленький. Его надо вырастить. Потом его можно зарезать. И сало продать.