Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева

определенно наслаждался.

— Все тип-топ, босс, — хрюкнул, на месте преступления

застуканный козел, проворно спрыгнул на железный пол,

схватил предмет, служивший только что ему исправно, и на

ходу плевком окурок на газон невинный отправляя, доложил:

— Уже почти все затарили.

"Вот пес", — сердито думал Кузнецов, шагая следом,

изобретая наказания одно ужаснее другого, вплоть до угрозы

изгнать из коллектива в предверьи, накануне поездки

фантастической в далекий город на Москве-реке.

Но ход, полет идей административных был

остановлен, прерван неожиданным видением, Зух, Ленчик,

глист, кишка, свинья, не слишком сегодня церемонившийся в

аппартаментах, в клозете Кузнецова, пихтовым ароматом

освежаемом, мелькнул там впереди, возник из темноты

внезапно пустого холла поточных аудиторий.

Нет, он не умер от стыда, не провалился, не ушел

сквозь половицы по шею в глинистую почву, отнюдь нет.

Завидя школьного приятеля на том конце коридора длинного,

не попытался даже скрыться, чертяка этакий, в проеме

лестничном. Напротив, у приоткрытого окошка замер и

пухлыми губами какие-то невероятно паскудные движенья

совершая, причмокивая, цыкая, он ждал спокойно

приближенья диск-жокея. Он даже время дал ему собраться

духом для тирады гневной, но подловил на вздохе, не дал

исторгнуть звук, с гадливостью немыслимой спросив:

— Ну, что, пархатый, последнее продал?

ЛЕНЯ

М-да.

Впрочем, одно очевидно, сей губастый субъект,

образина, щеки как бы однажды втянувший в себя, а воздух

выдувший (по ошибке, видимо) через нос, отчего

приспособление обонятельное и без того неклассической

формы размер обрело попросту неприличный, этот тип,

Леонид Иванович Зухны, нечто иное в виду иметь должен,

нечто отличное определенно, несозвучное мыслям столь же

нескладного, но белокурого, белокожего и безгубого Ивана

Робертовича Закса, Ваньки Госстраха, клявшегося, между

прочим, истинный крест, в тот самый опустошительным

набегом отмеченный вечер мальчику из слоновой, сливочной

кости, ладному, ловкому и кареглазому Игорю Эдуардовичу:

— Кимка, я тебе говорю. Эта сука, мордехай

хитрозадый, он спит и видит, как будет всем один, без нас,

крутить и распоряжаться.

В самом деле. Конечно. Должен. Вопрос не в этом.

Вопрос в другом, имеет ли он что-либо разумное в

виду вообще, в себе ли Леня Зух, а? взгляд только бросьте

мимолетный на руки, грабли, лапы этого нетрезвого гения,

загадочных иносказаний сочинителя.

" Я полз, я ползу, я буду ползти,

Я неутомим, я без костей."

Нет, они не трясутся, мерзейший тремор,

позорнейший симптом похмелья заурядного скрыт, смазан,

незаметен, поскольку пальцы худые, суставчатые, длинные,

щелкунчика, урода Лени сжимаются и разжимаются нелепо,

несинхронно, сами по себе, в кулак как будто бы надеются,

пытаются сложиться нерушимый, но нет, увы, не могут

сговориться. Никак.

Невменяемый, социально опасная личность. Псих.

Вне всякого сомнения, полная противоположность

Толе Кузнецову, ничего общего, полная несовместимость, и

тем не менее, еще совсем недавно, ни кто-нибудь, а именно

Кузнец, там, за спиною Лени, в тени у пыльной

старорежимной бархатной кулисы на стуле винтовом за

инструментом неуклюжим и громоздким с навязчивой, лишь

одному ему присущей методичностью и черные, и белые

вгонял, вбивал заподлицо с порожком лакированным,

утраченные знаки препинания сурово расставляя.

" Она Мосфильм

Она мерило чувства меры

И образец запоминанья слов

Она Мосфильм".

Да, диск-жокеем, президентом клуба с названием,

достойным учебного пособия по прикладной механике,

Анатолий Кузнецов был не всегда, организатором

молодежного досуга, помощником комсомола он стал, и,

кстати, года не прошло еще.

До этого же внезапного возвышения, обретения

известного статуса и положения в обществе, свою добрую и

осмотрительную маму, Иду Соломоновну расстраивая, и

бесконечно огорчая папу, Ефима Айзиковича (казенного

лудилу, запевалу, барабанщика, уж лет двадцать, наверное,

заведовавшего отделом партийной жизни и строительства

газеты ненавистной вертихвостке Лере Додд "Южбасс") ходил

Анатолий Ефимович Кузнецов по лезвию ножа, играл с огнем,

пер на рожон, против течения греб, короче, короче никак не

мог избавиться, освободиться от жуткого влияния (дурного)

мальчишки непутевого, подростка длинношеего. Да, юноши

худого, но с безобразными губами семипудовой негритянки,

Ленчика Зухны.

Впрочем, родители как всегда ошибаются,

заблуждаются, все видят в неверном свете, шиворот

навыворот и задом-наперед.

На самом деле никто ни на кого влияние оказывать не

собирался, не строил козней гнусных, коварных планов

громадье, интриг не плел, нет, просто рослый девятиклассник

шел коридором школьным с ведром, наполненным водой из

крана, субстанцией прозрачной, голубоватой, в веселой

мелкой зыби коей крейсировали, волновались, дрейфовали

вдоль бесконечного, мерцающего цинком края мелкие

щепочки, кусочки неопознанной материи, бумажки, ниточки,

короче, свидетели безмолвные общения вчерашнего суровой

тряпки половой с линолеумом классным. Держал путь к

кабинету номер 23 дежурный из 9 "В", ведро в руке худой,

отставленной смешно, тащил, шагами коридор длиннущий

мерил и вдруг, забыв о цели и о смысле движения,

остановился неожиданно и жидкости холодной изрядной

толикой пол остудил.

Пролил, плеснул, ботинки замочил, но не заметил

этого, не обратил внимания. Буквально замер, обалдел, ушам

своим не веря, на дверь, обшитую кофейным пластиком,

ведущую из коридора на сцену зала актового, уставился в

волнении забавном. Да, из узкого проема, из темноты за

приоткрытой створкой немыслимою чередой, подобно

шарикам железным в игре мальчишеской дворовой,

выкатывались звуки фортепиано и, на свободе оказавшись,

красиво рассыпались музыкой, мелодией волшебной и

невероятной.

" Когда ты чужой, все вокруг чуждо".

Боже.

Эта кровь холодящая гармония, гусиными

пупырышками гуляющая от ключицы к запястью, до этого

самого момента, секунды невероятной, принадлежала только

ему, Ленчику Зухны, в его лохматой голове жила, в коробке

черепной таилась, кружилась, нежилась, играла и в комнате

его, в одной из двух, пожалованных в годы совнархоза семье

художника Зухны, отстегнутых начальством щедрым в

квартире грязной коммунальной, звучала, когда с утра к столу

с тетрадками не чувствуя желанья встать, брал Леня у

изголовья его панцирного ложа почивавшую гитару и трогал

пальцами шершавыми и желтыми от постоянного общенья со

щипковым инструментом и сигаретами "Родопи",

"Стюардесса", "Ту".

Этим летом, ночью, укрывшись с головой, простынки

белизной обманывая комаров, он выловил в эфире, поймал

таинственную станцию, передававшую одну лишь музыку

(шалость частот мегогерцовых, подарок высоких,

ионизированных слоев холодной атмосферы), внезапный

чистый звук в безбрежности хрипящей, воющей, ревущей

тьмы.

Пять или шесть песен успел послушать Леня, прежде

чем большой вонючий механизм из дальнего конца шкалы до

пойманной иголкой красной полосы-полоски на гусеницах

ехал.

" Не может быть", — думал, стоя в коридоре

полутемном с ведром воды осенней в руке, смешной, нелепый

подросток, — "не может быть, невероятно, фантастика", и тем