Славные ребята

Второй этаж отвели детям. Там свободно можно было разместить если не коллеж, то, во всяком случае, несколько семей. А занимали все это помещение только трое: Ален, Доротея и их гувернантка. В последнее же время, после того как старший, Ален, ушел из семьи, там осталось всего двое. Доротея с гувернанткой совсем затерялись в этих хоромах, не слишком приспособленных для нужд ребенка. К великому ужасу мадемуазель, отец разрешил дочке использовать не по назначению этот блестящий паркет, и, несмотря на свои двенадцать лет, Доротея носилась по комнатам на роликах, на автомобильчике с яркими фарами, даже на самокате. Кроме того, раз в месяц ей позволяли приглашать своих друзей — причем в неограниченном количестве.

На третьем этаже жил господин Демезон и его матушка. Каждый занимал свое крыло. Но на разделявшей оба крыла лестничной площадке шла непрерывная ходьба и вечерами, и даже поздней ночью.

Конечно, было бы куда естественней поселить детей в третьем этаже и таким образом освободить для взрослых роскошные апартаменты второго. Но предположить это — значило бы недооценить силу воли и независимость господина Демезона. Он желал быть начисто отрезанным от супруги; поселись он во втором этаже, он мучился бы от этой непозволительной близости.

Так оно и шло в течение десяти с лишним лет.

Сразу же после свадьбы между мужем и женой — которые добровольно соединили свои жизни для радости и горя, — воцарилась ненависть. Поначалу ненависть безмолвная, удобная, ненависть людей светских. Если уж говорить начистоту, ненависть, которая в известном смысле сродни любви. В иные минуты оба эти чувства порой сливаются в одно. Выпадали вечера, когда Шарль искренне считал, что влюблен в жену. А если он верил… На самом же деле она импонировала ему своей красотой, суровостью, нескрываемым к нему презрением. И когда он брал ее, ему чудилось, будто он некий сверхчеловек, поваливший богиню. Даже холодность ее привлекала. Если бы Эдвиг захотела, возможно, между ними и установилось бы согласие, близость, но она этого не хотела. Ее ненависти требовалась каждодневная пища.

Зато приемы, которые они время от времени устраивали, равно как и воспитание сына, не давали никаких поводов для споров.

Более того, Демезоны иной раз решались на рискованный шаг. Ведь попытались же они установить демократические контакты между их Аленом и сыном привратника. Предполагалось, что дружба, отвечающая требованиям хорошего тона, избавит Алена от скуки одиночества. Жозеф приходил к ним играть, учился вместе с Аленом, и его даже сажали с господскими детьми за стол. Эдвиг охотно поверяла друзьям, что все-таки пошла на этот рискованный шаг. Детская дружба, особенно дорогая Алену, крепла с каждым днем, но ей пришел конец, когда привратнику надоело выслушивать критические замечания собственного сына, воротившего нос от их скромной пищи и недовольного обслугой в их домике. Привратник попросил аудиенции у господина Демезона и разъяснил последнему, что, хотя дружба с барчуком великая для них честь, но мальчишка дерет нос и он, отец, отнюдь не желает, чтобы ребенок, которого ждет скромное существование, привыкал к подобной роскоши. По правде-то говоря, он был не так уж убежден, что его сынка действительно ждет такое скромное существование, но не собирался терпеть, чтобы пащенок — пусть даже собственная его кровь и плоть — глядел на него свысока. Скоро все забылось. Страдал один лишь Ален, огорченный тем, что нынче ему запрещается то, что еще вчера всячески поощрялось.

Через шесть лет после брака родилась дочь. Супружеское согласие, видимо, упрочилось. Теперь чету Демезонов видели там, где положено видеть: в театрах, на концертах и вернисажах.

Так могло бы идти и дальше: ведь сколько супружеских пар вполне довольствуется такой видимостью близости…

Будничный ход этой жизни, где на поверхности ничего не происходит, был в один прекрасный день нарушен госпожой Демезон-старшей — в девичестве Жанна Лалуа. В приливе злобы, она полунамеками высказала правду, отлично известную всем главным участникам драмы. Но когда эта правда была ни с того ни с сего выражена словами — причем злобными, — и без того непрочное супружеское равновесие разлетелось в прах.

Вот о чем шла речь:

Лет двадцать назад, вернее, чуть меньше двадцати, заботливые друзья из тех, кто желает счастья другим, вбили себе в голову выдать Эдвиг замуж. Она только улыбалась и отказывала всем претендентам: свобода казалась ей милее супружеских уз. И все-таки в один прекрасный день она вдруг переменила мнение и согласилась выйти за Шарля Демезона, молодого человека, не имевшего, правда, крупного состояния, единственным богатством которого было блестящее будущее, что подтверждало начало его карьеры. Лично Эдвиг де Ла Сер не слишком интересовали материальные вопросы. И тем легче ей было разыгрывать роль бескорыстия, что ее родители, деревенские дворянчики, уже давно обосновавшиеся в столице, сумели приумножить свои капиталы, и без того довольно крупные. Откровенно говоря, это обстоятельство не помешало бы иной девице мечтать об округлении капиталов, но Эдвиг была не из таких. Во всяком случае, — тогда не из таких.

Мадемуазель де Ла Сер была красива, считала себя интеллектуалкой, человеком высокой культуры, что было отчасти и справедливо, особенно в той среде, где она вращалась.

Щеголяя своей интеллектуальной независимостью, — которую она путала с распущенностью, — Эдвиг проводила ночи в Сен-Жермен-де-Пре, что давало ей прекрасный повод поболтать о Сартре. Да и впрямь она не раз его там встречала.

Эта бурная духовная жизнь закончилась тем, что через несколько месяцев Эдвиг, к великому своему горю, обнаружила, что беременна.

Сделать аборт? Об этом и речи быть не могло, она ведь верующая. В действительности же она боялась, но скрывала это даже от самой себя: в пятидесятых годах такое не легко сходило с рук. Выйти за виновника несчастья? Да, но как решиться на мезальянс? Какой-то музыкантишка из ночного ресторана! Быть девушкой-матерью казалось ей более заманчиво, тут есть хотя бы шик. Однако она сообразила, что подвергать родителей такому унижению будет жестоко с ее стороны.

Оставался единственный выход: сочетаться браком с кем-нибудь вообще. Чего-чего, а женихов было предостаточно.

Так-то и появилась на свет чета Демезон, а через несколько месяцев — Ален.

Эдвиг была достаточно честной, чтобы при первой же встрече с Шарлем не признаться в своем положении. А он достаточно простодушным, чтобы не сообщить об этом своей матушке. Но при таком приданом можно было согласиться и на ребенка. Имя настоящего отца никогда не упоминалось. Так было решено с общего согласия, и договор свято соблюдался.

Шарль привязался к ребенку; когда родилась Доротея, он настоял, чтобы ее крестным отцом стал Ален. Все, что могло способствовать укреплению семейных уз, Шарль считал полезным. Мало-помалу прошлое стушевалось, и можно было надеяться, что в будущем воцарится более или менее прочное согласие.

Гроза разразилась как-то утром за первым завтраком. Обычно семья собиралась для этой трапезы в одной из комнат нижнего этажа, именуемой «малой столовой». Эдвиг, по обыкновению, запаздывала, а Ален заупрямился и не желал идти учиться прежде, чем не поцелует маму. Госпожа Демезон, в девичестве Жанна Лалуа, взорвалась:

— Экая шлюха!

Шарль выразительно взглянул на мать и с беспокойством оглянулся на мальчика. А тот совсем разошелся, топал ножонками и вопил:

— Не пойду! Сначала маму поцелую.

Гувернантка ждала в холле.

Вот тут-то бабушка окончательно сорвалась с цепи. Словно вызов, бросила она фразу, хотя годами сдерживалась, но почему, почему именно эти слова вырвались как раз в эту минуту, в присутствии ребенка?

— Хоть бы знать, кто его отец… Эта шлюха никогда о нем словом не обмолвилась. Купила себе за деньги мужа и рада!

Тут и вошла Эдвиг. Она все слышала.

Непоправимое свершилось.

Ален бросился к матери, расцеловал ее, потом спокойно и тихо отправился за мадемуазель.