Частное расследование

Лаптев поднялся, подошел ближе. Это было обычное, серого цвета пальтецо со светло-коричневым воротником. Довольно потрепанное.

Катя раздвинула полы пальто и, сунув руку в грудной карман, вывернула оттуда контрольный ярлык, белую матерчатую полоску, петелькой сшитую. Лаптев надел очки, переписал в записную книжку артикул.

- Вот и все, - сказала Катя.

Хозяйка пальто на место повесила, задумалась, не садясь, спросила:

- Она что, жалобу встречную подает? Воровка-то? Не нравится вроде, что выгнали, бессовестная...

- Где у людей совесть, господи. Это же надо, какая нахальная... сочувственно завздыхали хозяйкины подруги.

- Разберемся... - ответила Катя и тут же разговор поревела на иное: Проследите, чтобы Миша к зубному врачу сходил. Медосмотр еще месяц назад был. Сказали ему, а он все то забыл, то не успел. С таких лет зубы портить, что же дальше будет? Проследите.

- Нынче же ему прикажу, чтобы со школы - и в больницу. А вам спасибо, что приглядываете.

- Ну, до свидания, - поднялась Катя. - Всего вам доброго, пойдем. А то ночь на дворе, а нам еще к людям идти.

- Да уж посидели бы, погостевали... - помогая одеться и провожая, выпевала хозяйка. - Возле порожков не споткнитесь. Детвора понатаскала всякого добра.

А на воле, после светлой-то комнаты, сделалось еще темней. Лаптев, боясь оступиться, шел неуверенно, ощупкой. Но Катя подхватила его под руку, сказала:

- Здесь недалеко.

Какая-то дворняга залилась, загремела цепью, кинулась к забору, придушенно захрипела в ошейнике.

- Сорвется еще, - опасливо отступая от забора, сказал Лаптев, а потом, подняв лицо к небу, загадал:- Снег сегодня будет. Должен быть. А вообще-то, считай, зима прошла.

- Как это? - удивилась Катя. - Еще не начиналась.

- Сегодня ночь-то самая длинная. Теперь день пойдет прибывать. Дело к весне потянется. Нынче

и правда Анна зимняя. Должен снег упасть, пора. Да и на мокрую землю, хорошо. Совсем ляжет.

- Да-а, - недоверчиво протянула Катя. - У нас на Новый год всегда дождь. Даже обидно. Такой праздник, так снегу хочется. Здесь налево, - предупредила она.

Переулочек стал вовсе тесным, лишь одному и пройти. Но через минуту он снова расширился.

- Вот и пришли, - сказала Катя.

Калитку она открыла так же уверенно, а постучав в дверь, долго вытирала ноги. Шаркала и шаркала. Уж из раскрытых сеней звал их женский голос, а Катя все на крылечке возилась.

Наконец они поднялись и вошли в дом. Сухим знойным жаром обдало Лаптева, как только переступил он порог. Чистым легким жаром крепко натопленной печи.

Катя, как вошла, на сундук возле дверей присела, сапоги сняла. Лаптев тоже разулся. Хозяйка их пригласила в горницу.

- Хоть у бабы Моти погреться, - весело сказала Катя. - Везде дрова да уголь берегут. Целый день зубами щелкаешь.

- Жалкое мое дите, - посочувствовала баба Мотя. - Платок возьми, накинься.

- У вас и без платка хорошо.

- Как же мне не топить? Годы свои я выжила, кровь не греет. Вот и топлю дуром.

Женщина была стара, но ходила еще прямо, не горбилась. Светлая кофта в горошек на ней была надета, темная юбка, на голове - кипенно-белый платок.

В доме чистота царила необыкновенная. Поблескивали крашеные стены и потолок Простые тряпочные вязаные половики аккуратно стлались по желтому полу, разбегаясь от входа к столу и кроватям. Хрусткая, даже на взгляд, скатерть накрывала стол. Снежной синевой отдавали занавески и шторы, тюлевые накидки подушек, И какой-то пряный, чуть сладковатый дух стоял в доме. Знакомый Лаптеву дух, но подзабытый.

Усадив гостей, хозяйка у кухонного входа пристроилась, на широкой низенькой скамеечке.

- Где же ваши? - спросила Катя.

- Сейчас придут. Николай побег Надю к автобусу встренуть. Боится она в потемках ходить.

- Да-а... - удивляясь, сказал Лаптев.- У вас здесь какие-то переулки-закоулки. Заплутаешь. Как-то странно поселились. Уж улица бы так улица.

- И-и, милый человек, раньше, в старые-то годы, все было вот как ты говоришь: улица - значит, улица. Наше родствие спокон веку на этом самом месте. Земля у нас добрая, родимая, и каждый хозяин помногу земли держал. Базы, огороды, левада, сады... Тута-а... Немереные усадьбы. Трудись да трудись. А потом другая песня пошла, это при новой власти. Зачали делить да делить, новые клетки нарезать. Тому кулижку, тому другую. Детей выделяли, чужим людям отдавали. Не по силам стало подымать, скотины-то нет, ни быков, ни лошадок. Вот и зачали новые тропки бить. Улочки да переулочки, абы подъезд был. Так оно все и получилось.

Баба Мотя взялась за работу, за пуховый платок, который она вязала. Платок разговору не мешал: не глядя, она спицами орудовала.

Тут застучали на крыльце и в сенях, говор послышался, смех.

- И чего взвеселились? - выглядывая на кухню, спросила баба Мотя. - Либо бесилы наелись? А тебе, парень, лупцовки не миновать, учителья вот пришли, жалются на тебя.

- Правда? - спросил женский голос.

- Матеря не сучка, брехать не станет. Иди погляди.

Темноволосая женщина с пуховым платком на плечах вошла в горницу, поздоровалась.

- Чего же он натворил? И молчит. Никогда не скажет. - Темные глаза ее испуганно круглились.

- Да ничего не натворил, - сказала Катя. - Нечего на Колю наговаривать. Мы по другому делу.

- Фу-у, мама, ты меня прям с ума сбила, - облегченно вздохнула женщина.

Из-за дверной шторки показалась стриженая голова мальчика.

- Здравствуйте, - тихо проговорил он и исчез.

- Ты очунелась? - спросила у дочери мать.

- Очунелась, очунелась... - ответила та, смеясь.

- Ну тогда не смеись, а на грубке взвар, я поставила. Дай людям попить, обогреться, тоже токо вошли.

- Не надо, не беспокойтесь, - попробовала отнекиваться Катя.

Но баба Мотя ее остановила:

- На своем базу командуй. А здесь я хозяйка. Вечерять вас не зову, може, не угожу щами. А взвар добрый.

Дочь была ниже матери, но плотней. И на круглом лице вроде ничего особого не было, но все в меру и к месту: темные бровки, налитые щеки, в маленьких ушах - сережки, полная шея. И даже второй подбородок, легко намеченный, ее не портил. Какую-то спокойную домовитость придавал.

Подав гостям взвар, дочь тоже за стол присела, пожаловалась:

- День вроде и короткий, а устала.

- Милое мое дите, - ласково проговорила мать.- И где же ты так уморилася? На работу машина тебя довезла и с работы подобрала. Там ты цельный день на стульце сидела. И гляди-кась, - поискала она сочувствия у Кати с Лаптевым, не пахала, не боронила, а куда силу уронила... Чуда какая-то...

Лаптев медленно тянул из бокала наваристый, крепкий взвар. Да, это был вовсе не компот, к которому привык он. Это был взвар. В нем настоялась густая грушевая сладость, чуть с горчиной, и пощипывала нёбо тонкая кислота лесных яблок, терпко вязал язык терн, и чуялся бодрящий, живительный вкус шиповника.

- А заставить тебя на поле поработать? Как раньше бывало? - спросила баба Мотя у дочери.

- Да так же и привыкла бы...- ответила та.

- Не дай, не приведи... А уж в войну... и поминать тошно. Либо правда бог помогал, не оставлял. И колхозную работу делаешь, и свою. В колхозе сейчас разве работа... Столько люду, машины. А мы до света уже на поле, и с поля уходишь при месяце. А ведь дома свое хозяйство, огороды, скотина, сады, детишки. Прибежишь домой и не присядешь. Нельзя присаживаться - не встанешь. Вроде наморишься, уже ни руки, ни ноги не владеют, а мыкаешься. И скотину приберешь, и ребятам нааоришь, состирнешь чего. Тогда рысью на огород, об зиме думать надо. Трудодни не накормят. Хорошо, попадет месячная ночь, так хорошо. Копаешь, и поливаешь, и полешь, и картошку подбиваешь. Как-то поливала-поливала... Тремя ведрушками таскала, на коромыслях две да в руке третья. И вот присела так с коромыслями, снимать не схотела. Начала из ведрушки в лунку тихонечко лить. И вдруг ничего не помню. Все разом отшибло. Когда очунелась, перепугалась до смерти. Господи, думаю, где я? Чего со мной поделалось? В память входила, входила, еле вошла. Да это я на земле, в огороде лежу. Как упала с ведрушками, то в лужине и заснула. Вся мокрая да грязная. Выспалась, слава тебе господи, корову доить пора да на работу бежать. Выспалась.